Оливия не поднимает взгляда, боясь, что призрак исчезнет. Она сидит среди платьев матери, отвернувшись, и не шевелится, даже когда замечает движение, когда чувствует, что гуль встает с кровати и шагает в море хлопка, шерсти и шелка, а потом опускается рядом на колени. Если Оливия поднимет голову, они заглянут друг другу в глаза. Сопротивляться нет сил. Оливия смотрит.
Сначала гуль мерцает, будто свеча на ветру, но потом успокаивается. Возможно, взгляд никогда и не прогонял призраков. Возможно, все дело в силе мыслей, ведь, смотря на них, Оливия всегда приказывала гулям убираться прочь.
Теперь же изучает то, что осталось от ее матери.
«Что случилось с тобой?» – думает она.
Это не дядя Артур, у которого половины лица нет. У Грейс не видно ранения ни от пули, ни от клинка, но выглядит ее призрак болезненно худым, с запавшими глазами. Оливия вспоминает записи в дневнике о том, как мать не могла заснуть, как боялась увязнуть в собственных снах.
«Если долго не знать отдыха, – сказал Эдгар, – от усталости можно заболеть».
Если мать забрала какая-то болезнь, она забирает и Мэтью.
Оливия не представляет, как это остановить, сделать так, чтобы не стать следующей.
«Почему ты покинула Галлант? – хочется ей спросить. – Почему покинула меня?»
Гуль поднимает руку, и Оливия, затаив дыхание, надеется, что Грейс заговорит, подаст знак, но ее пальцы лишь гладят воздух у лица дочери, словно пытаются коснуться щеки или заправить за ухо прядь волос. Не в силах сдержаться, Оливия бросается матери на шею. Ей отчаянно хочется, чтобы ее обняли.
Но в этом мире гули не настолько реальны. Здесь они лишь хрупкие тени мертвых, руки проходят сквозь призрачное тело, Оливия валится в груду платьев, рану на ладони пронзает боль, а поднявшись, она понимает, что осталась одна.
На миг ей хочется оказаться за стеной.
В Галланте воцарилась тишина.
Не жуткое безмолвие того, другого поместья или мирный покой спящего особняка, а особенная тишина, когда каждый обитатель забивается в свой угол. Где-то прильнула к Эдгару Ханна, где-то без сна лежит Мэтью и ждет рассвета.
Окна плотно закрыты; Оливия знает: в ближайшее время не рассветет. Матушка Джессамин говаривала, что после ухода луны и до того, как выглянуло солнце, наступает самая темная часть ночи.
Дотащив свой небольшой чемодан до подножья лестницы, Оливия оставляет его там. Она идет босиком по пустым коридорам, тем же путем, каким шла в свою первую ночь здесь. Теперь Оливия уже выучила запутанную планировку особняка и даже без свечи легко отыскивает дорогу, пройдя через портретную галерею в музыкальный салон. Красный дневник матери она несет под мышкой.
В темноте виднеется силуэт заброшенного рояля. Мэтью здесь нет. Как нет и света луны. За окном черной, резко очерченной стеной высится сад.
Оливия забирается на подоконник. Читать слишком темно, но этого она делать и не собиралась. Оливия раскрывает томик, листает страницы с записями, пока не доходит до последней. Затем переворачивает дальше, где снова начинаются чистые листы.
И принимается на них писать.
Если ты это читаешь, я в безопасности.
Рисунки отца утрачены, но записи матери целы и невредимы, прочитаны тысячи раз и впечатаны в память Оливии. И во тьме карандаш шуршит по бумаге, восстанавливая каждое слово.
Прошлой ночью я видела тебя во сне.
Если я протяну руку, примешь ли ты ее?
Как мы ее назовем?
С каждой воссозданной строкой Оливия все яснее понимает: Грейс Прио́р не повредилась умом. Она была одинокой потерянной душой, бесстрашной и свободной, отчаявшейся и измученной кошмарами.
И делала все, что было в ее силах.
Даже если это значило покинуть дочь.
Даже если это значило ее отпустить.
Оливия еще многого не понимает, но вот это, наконец, становится очевидно. Она строчит, пока не доходит до финальной записи, и тогда на последней странице красного дневника выцарапывает послание самой себе:
Оливия, Оливия, Оливия, помни:
Призраки не настоящие,
сны не причинят вреда.
Ты будешь в безопасности,
если станешь держаться подальше от Галланта.
Очень долго Оливия смотрит на слова матери, записанные собственной рукой, затем закрывает дневник и прижимает к себе. Усталость дымкой окутывает разум, но Оливии не до сна. Она смотрит в окно на сад, на тонкие лучи пробивающегося солнца.
В Мериланс она не вернется. Пусть ее отошлют, но дорога длинная, машина хоть раз да остановится, а когда это случится – Оливия улизнет. Сбежит, как сбежала Грейс, как она сама всегда хотела. Может, доберется до большого города, станет бродяжничать, воровать.
Или отправится к океану, проникнет на корабль и уплывет.
Или задержится в том маленьком городишке, устроится работать в пекарню, состарится там, оставшись для всех загадкой, и никто никогда не узнает, что она была сиротой, которая видела гулей, однажды встретила Смерть и жила в доме у стены.
* * *
Хозяин зол.
Он идет к стене сада, и в руке, будто только что сорванные плоды, болтаются ярко-желтые галоши.
У стены его поджидают тени.
– Вы позволили ей улизнуть, – ледяным, словно стужа, голосом говорит он.
Солдаты, как один, опускают головы, взгляды утыкаются в бесплодную землю; любопытно – какие оправдания придумали бы себе тени, умей они говорить?
Господин внимательно рассматривает дверь, по которой снова и снова молотили маленькие ладони, сбивая корку усохших листьев и обнажая железо. Он задумчиво проводит рукой по пятнам, затем поворачивается и возвращается по садовой дорожке к дому. Мертвые розы поникли, но среди них вдруг попадается единственный расцветший куст. Лепестки бутонов налитые и тяжелые.
Хозяин дома поглаживает возродившуюся жизнь от листьев по стеблям к корням.
– Замечательно… – говорит он, срывая цветок.
А потом коварно улыбается – и лунный свет не озаряет его потаенную улыбку, понятную лишь ему самому и саду.
И впрямь весьма неплохо.
Часть пятая
Кровь и железо
Глава двадцать вторая