Военно-полевые суды просуществовали всего восемь месяцев – решения, принятые в период роспуска Думы, должны были представляться на утверждение после созыва нового парламента. Столыпин, конечно, не сделал этого, понимая, что депутаты никогда не проголосуют за столь жестокую меру. И действительно, военно-полевые суды вызвали шок и ужас, по всей стране виселицы стали называть «столыпинские галстуки». Власти могли сколько угодно объяснять, что это «необходимая оборона», Столыпин мог гневно восклицать: «Им нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия», но в стране, уже давно отвыкшей от массовых узаконенных казней, эта мера вызывала отторжение. Военно-полевые суды вынесли 1102 смертных приговора – в среднем примерно по 137 в месяц, по четыре-пять в день… Не все они были приведены в исполнение, казнили «всего» 683 человека. Глядя из сегодняшнего дня, можно грустно усмехнуться и сказать, что в сталинские времена столько людей иногда казнили за один день, но все дело в том, что тогда, в те революционные годы, как раз и прокладывалась дорога к тому времени, когда массовые казни будут восприниматься как нечто обыденное.
Идеи Столыпина были вполне понятны, логичны и разумны – жестко подавлять революционное движение, наказывать террористов, но при этом сделать все возможное, чтобы привлечь на свою сторону остальную часть общества. Для этого и нужна была его великая аграрная реформа, ради этого он пошел на острейший конфликт с царем и его окружением, добиваясь введения земств в западных губерниях, где все еще не было самоуправления, ради этого попытался – увы, безуспешно – убедить царя в необходимости уравнять евреев в правах с православным населением.
Все это, наверное, было правильно и хорошо продумано – но на бумаге: 683 расстрелянных и повешенных в стране, где до этого уже полтора века каждая казнь воспринималась как исключение, – принять такое было невозможно.
Начиная с 1907 года военно-полевые суды сохранились только для военных, но применение старинных статей о смертной казни за бунт и измену, не говоря уж о покушениях на членов императорской семьи, не только не было упразднено, но все активнее расширялось.
Не случайно несколько следующих лет русская культура сотрясалась в судорогах от ужаса происходящего.
Лев Толстой почти физически ощущал приведение в действие каждого – каждого! – смертного приговора:
Семь смертных приговоров: два в Петербурге, один в Москве, два в Пензе, два в Риге. Четыре казни: две в Херсоне, одна в Вильне, одна в Одессе.
И это в каждой газете. И это продолжается не неделю, не месяц, не год, а годы. И происходит это в России, в той России, в которой народ считает всякого преступника несчастным и в которой до самого последнего времени по закону не было смертной казни.
Помню, как гордился я этим когда-то перед европейцами, и вот второй, третий год неперестающие казни, казни, казни
[124].
Работа над статьей «Не могу молчать» началась с того, что Толстой начал диктовать в фонограф: «Нет, это невозможно. Нельзя так жить! Нельзя так жить!» – а затем, записав еще несколько строк, остановился, не в силах продолжать. Потом эти слова появятся в конце статьи: «Нельзя так жить. Я по крайней мере не могу так жить, не могу и не буду».
Полностью опубликовать статью в России в тот момент было невозможно – отрывки из нее появились во многих газетах, а полный текст издали нелегально. Толстой был очень возбужден и хотел как можно скорее напечатать свою статью – или, может быть, правильнее сказать, крик?
В ответ художник Илья Репин опубликовал в газете «Слово» свое обращение:
Лев Толстой в своей статье о смертной казни высказал то, что у всех нас, русских, накипело на душе и что мы по малодушию или неумению не высказали до сих пор. Прав Лев Толстой – лучше петля или тюрьма, нежели продолжать безмолвно ежедневно узнавать об ужасных казнях, позорящих нашу родину, и этим молчанием как бы сочувствовать им. Миллионы, десятки миллионов людей, несомненно, подпишутся теперь под письмом нашего великого гения, и каждая подпись выразит собою как бы вопль измученной души. Прошу редакцию присоединить мое имя к этому списку.
В том же 1908 году, когда появилась статья «Не могу молчать!», Леонид Андреев пишет «Рассказ о семи повешенных» и посвящает его Толстому. Рассказ начинается с размышлений старого министра, радующегося тому, что полиции удалось выследить террористов:
И тогда ночью, в тишине и одиночестве чужой спальни, сановнику стало невыносимо страшно.
У него было что-то с почками, и при каждом сильном волнении наливались водою и опухали его лицо, ноги и руки, и от этого он становился как будто еще крупнее, еще толще и массивнее. И теперь, горою вздутого мяса возвышаясь над придавленными пружинами кровати, он с тоскою больного человека чувствовал свое опухшее, словно чужое лицо и неотвязно думал о той жестокой судьбе, какую готовили ему люди. Он вспомнил, один за другим, все недавние ужасные случаи, когда в людей его сановного и даже еще более высокого положения бросали бомбы, и бомбы рвали на клочки тело, разбрызгивали мозг по грязным кирпичным стенам, вышибали зубы из гнезд. И от этих воспоминаний собственное тучное больное тело, раскинувшееся на кровати, казалось уже чужим, уже испытывающим огненную силу взрыва; и чудилось, будто руки в плече отделяются от туловища, зубы выпадают, мозг разделяется на частицы, ноги немеют и лежат покорно, пальцами вверх, как у покойника. Он усиленно шевелился, дышал громко, кашлял, чтобы ничем не походить на покойника, окружал себя живым шумом звенящих пружин, шелестящего одеяла; и чтобы показать, что он совершенно жив, ни капельки не умер и далек от смерти, как всякий другой человек, громко и отрывисто басил в тишине и одиночестве спальни:
– Молодцы! Молодцы! Молодцы!
Это он хвалил сыщиков, полицию и солдат, всех тех, кто охраняет его жизнь и так своевременно, так ловко предупредили убийство.
Заканчивается рассказ крестным путем осужденных к виселице, и затем:
Над морем всходило солнце.
Складывали в ящик трупы. Потом повезли. С вытянутыми шеями, с безумно вытаращенными глазами, с опухшим синим языком, который, как неведомый ужасный цветок, высовывался среди губ, орошенных кровавой пеной, плыли трупы назад, по той же дороге, по которой сами, живые, пришли сюда. И так же был мягок и пахуч весенний снег, и так же свеж и крепок весенний воздух. И чернела в снегу потерянная Сергеем мокрая, стоптанная калоша.
Так люди приветствовали восходящее солнце.
Мыслящая Россия отторгала, не принимала, не могла смириться с тем, что в стране стали регулярно казнить. Но казни продолжались, революционеры ожесточались еще больше, а в ответ происходили новые аресты и казни.
Так Россия подошла к Первой мировой войне и к тому времени, когда большевики, остававшиеся до начала 1917 года маленькой, мало кому известной партией, смогли в течение нескольких месяцев превратиться в кумиров тысяч людей и захватить власть.