Право на жизнь. История смертной казни - читать онлайн книгу. Автор: Тамара Эйдельман cтр.№ 24

Еще интереснее было у ассирийцев – там приговаривали к смерти жену человека, который «заболел или умер», если она отдала другим людям часть его имущества, то есть, очевидно, лишила законных наследников прав на богатство.

Римляне, передавшие потомкам свое преклонение перед правом собственности и тонкости гражданского права, жестоко карали за поджог дома или собранного урожая. Как и хетты, они казнили за покушение на чужой урожай именно в ночное время. А знаменитые «Законы XII таблиц», с заучивания которых начиналось обучение в римских школах, предписывали предоставить человеку, не вернувшему долг, 30 дней для выплаты, и потом, если деньги не были возвращены, следовало заковать должника в колодки и на 60 дней оставить в руках истца. Как кредитор обращался с ним все это время, остается только догадываться, но, впрочем, закон определял, что должнику следовало кормиться за свой счет, а если это было невозможно, то его обязан был содержать кредитор, то есть заморить человека голодом за эти два месяца все-таки нельзя было. Должника несколько раз выводили на площадь – очевидно, в надежде на то, что кто-то заплатит долг за него. Если же этого не происходило и желающих выкупить несчастного не было, то его продавали в рабство или… разрубали на части.

Невыплаченный долг на одной чаше весов – и разрубленный на части человек на другой… Читаешь все это и думаешь: римлянам, очевидно, в течение многих веков такой закон представлялся справедливым – мы не знаем ни о каких выступлениях против него.

Казнь за воровство, пусть даже мелкое, была нормой в большинстве стран и в Средние века.

В 1397 году великий князь Василий Дмитриевич зафиксировал присоединение Двинского края – что на территории нынешней Архангельской области – к своим владениям. Удерживал он эту землю недолго – новгородцы быстро отбили богатый пушниной край. Но за это время была выдана Двинская уставная грамота, определявшая законы, по которым двинцы должны были жить под властью московского князя. Там появляется смертная казнь – уже не кровная месть, как в «Русской правде», а «настоящая». Но приговаривать к ней можно было только за одно преступление – не за убийство, как можно было бы подумать, а за совершение кражи в третий раз.

Джоэл Харрингтон, анализируя в своей книге «Праведный палач» дневники Франца Шмидта, нюрнбергского палача, жившего в XVI веке, обращает внимание на то, как непохоже на современных людей Шмидт реагировал на преступления тех, кого ему приходилось казнить. В частности, «его повествования о повешении мелких воров-рецидивистов окрашивают не торжество или чувство вины, а недоумение и печаль. "Как общество может повесить человека за кражу меда?" – спрашиваем мы. "Зачем человек постоянно рискует быть повешенным, воруя мед?" – удивляется Франц» ^[66].

Но уже в то время такое странное обесценивание человеческой жизни могло вызывать и отторжение – в том же XVI веке Томас Мор восклицал:

Мы знаем, что в XVII–XVIII веках судьи часто осознанно занижали размер похищенного, чтобы он оказался ниже того, за который полагалась смертная казнь. Но все-таки шли столетия, а «экономические казни» продолжались. Мало того, казалось бы, чем ближе к нашему времени, тем таких наказаний должно было становиться меньше, но во вполне просвещенных XVIII и XIX столетиях в Англии можно было угодить на виселицу за кражу вещей ценой в несколько пенсов. Как отмечает Мишель Фуко, в целом на протяжении XVIII века наблюдалось некоторое ужесточение правосудия, стали более строгими многие пункты законодательных текстов: так, в Англии в начале XIX века смертный приговор выносили за 223 преступления, и 156 из них были добавлены в течение предыдущего столетия, а во Франции начиная с XVII века неоднократно обновлялось и ужесточалось законодательство о бродяжничестве. При отправлении правосудия начали учитывать массу мелких правонарушений, наказания за которые прежде можно было избежать: «В XVIII веке правосудие делается более медлительным, более тяжелым и строгим по отношению к участившимся кражам, становясь в этом смысле буржуазным и классовым» ^[68]. В печально известном английском законодательстве того времени, прозванном позже «Кровавым кодексом», хищением в крупных размерах считалась кража любой вещи, стоимость которой превышала 12 пенсов, – при том что опытный ремесленник зарабатывал за неделю примерно в 20 раз больше. В чем причина подобной жестокости уже в Новое время, когда со страниц книг так часто по самым разным поводам раздавались призывы к милосердию? В возросшем значении собственности? В участившихся случаях покушения на нее? Может быть, не случайно самые ужасные наказания за кражи назначались именно в Англии, где быстрее всего формировалась рыночная экономика, а значит, и деньги, и частная собственность значили особенно много?

Несмотря на то что в XIX веке все громче звучали голоса, выступавшие против смертной казни, и ее часто заменяли каторгой, общая картина менялась очень медленно. В 1800 году была повешена 19-летняя служанка Сара Ллойд, обворовавшая свою хозяйку. В 1825 году на виселице оказался 15-летний Джон Смит, ограбивший чужой дом. А уж за поджог и разбой на виселицу отправляли и вовсе не задумываясь.

Только в 1808 году в Англии была отменена смертная казнь для воров-карманников, а в 1830-м – за воровство в целом. Судя по отсутствию каких-либо жалоб, никакого особенного всплеска воровства после этого не наблюдалось.

Другая особенность, на которую стоит обратить внимание, – наличие во множестве законодательств разных народов в разные времена смертной казни за сексуальные преступления, к которым, надо сказать, относили не только изнасилование, но и адюльтер, и инцест, и гомосексуальные отношения.

Хочется попытаться представить систему ценностей древнего Вавилона, читая законы Хаммурапи. За век до этого законы города Эшнунны здесь же, в Месопотамии, требовали смертной казни для жены, изменившей мужу, но не оговаривали судьбу ее любовника. Хаммурапи в этом отношении уравнял оба пола – обоих следовало «связать и бросить в воду». Правда, если «хозяин жены пощадит свою жену, то и царь пощадит своего раба». Судя по этому примечанию, преступление следовало отнести, скорее, к экономическим: для вавилонян супружеская измена означала посягательство на собственность мужа.