Люблю тебя, мама. Мои родители – маньяки Фред и Розмари Уэст - читать онлайн книгу. Автор: Нил Маккей, Мэй Уэст cтр.№ 47

Еще я понимала, что мне придется провести беременность в ожидании суда над мамой, а затем предстать перед судом, на котором будут разбираться многочисленные убийства. Я не то что не получу эмоциональной поддержки, которую многие дочери в ожидании ребенка получают от своих матерей, мне самой придется оказывать поддержку маме.

Самым гнетущим из всех чувств был страх того, что, несмотря на ее решительные заявления о своей невиновности, ее могут признать виновной. В тот период я не волновалась, что так и случится, ведь я была уверена в ее невиновности, но меня беспокоило, что после самоубийства папы у судей окажется больше поводов обвинить во всем ее, чтобы хоть кто-то понес наказание за совершенные преступления. Хоть я практически не знала деталей дела против нее на том этапе, но с облегчением видела, что ее адвокаты продолжают утверждать, что нет никакой связи между ней и преступлениями. Мне нужно было и дальше верить в это хотя бы ради своего собственного душевного здоровья.

Ее реакция на новость о моей беременности удивила меня, – я всегда знала, что она любит малышей, но ее интерес именно ко мне все равно ощущался как нечто небывалое, – я не думала, что для нее это важно, но она говорила, что невероятно рада за меня. Она видела в этом новую захватывающую главу, которая начиналась у меня и у нее, вместо того чтобы демонстрировать понимание, насколько сложной была ее ситуация в реальности. Она писала мне о том, как рада за меня: «жду не дождусь снимков с УЗИ. Думаю, это потому, что на них впервые можно увидеть твоего ребеночка».

Меня все еще это очень злит, а когда я сама стала матерью, то даже больше, – как она могла так сильно любить младенцев, но не заботиться о нас, когда мы подрастали или, как в случае с Хезер, становились взрослыми. Но она оказала мне поддержку, в которой я так сильно тогда нуждалась, хотя она, кажется, не очень хорошо понимала, насколько все сложно:

Скорее всего, она вела себя во многом как любая мать, когда ее дочь беременна. Все эти ее действия выглядели так, словно эта женщина не была обвинена – а уж тем более виновна – в убийствах, в том числе в убийствах детей.

И все же я ни на минуту не могла забыть, какая угроза нависла над ней. Все вокруг регулярно напоминало мне об этом. Я изо всех сил избегала внимания журналистов, но иногда это было невозможно, если они замечали меня, то закидывали вопросами, пытаясь выведать новые подробности горячего сюжета. Мне было нечего им сказать, но их это не останавливало. Один раз репортеры подстерегли меня, когда я выходила из изолятора после встречи с мамой, и погнались за мной до машины, которую я оставила на парковке, вспышки их камер ослепляли меня. Они не могли не видеть, что я беременна и как их поведение нервирует меня.

Одним из самых сложных испытаний того периода стал момент, когда нужно было забрать вещи, оставшиеся после следственной работы в доме. Вряд ли кто-то знает, что остается после того, как дом был признан местом преступления, – я уж точно заранее этого не знала. После того как сотрудники полиции перекопали сад и подвал на Кромвель-стрит, они забрали все, что находилось внутри – в том числе самые личные наши вещи, – а затем то, что не пригодилось как вещественные доказательства для суда, сложили в огромный ангар на аэродроме. Я помню, как вошла в тот ангар, увидела, как вещи, накопленные нашей семьей за всю жизнь, сложены в кучах на полу, и подумала, почему же я все никак не просыпаюсь от этого кошмара.

Мы осматривали все так быстро, как только могли – нам выделили фургон и сказали, что у нас есть один час на то, чтобы забрать то, что нам нужно. Там были вещи, которые я очень хотела сохранить, которые вызывали много чувств: картины, которые я написала, проходя начальный изобразительный курс, детские вещи, которые могли пригодиться моему будущему ребенку, семейные фотографии. Может показаться странным, что меня привлекали именно эти вещи, и очень сильно – они стали документами о моем детстве и детстве моих братьев и сестер, а других таких вещей у нас и не было. Я второпях копалась, пытаясь найти и спасти то, что могла, а затем нам велели выходить.

Я не беспокоила маму всем этим, думала, что ей и так хватает трудностей, но сейчас меня возмущает такая мысль. Однако в конце наших визитов случалось одно и то же – она прижималась ко мне вся в слезах, это всегда заставляло меня не опускать руки, и говорила: «Не знаю, что бы я без тебя делала, Мэй. У меня теперь есть только ты».

Она была не из тех женщин, кому было легко демонстрировать свою слабость, поэтому такое проявление ее уязвимости сильно меня впечатляло. Кроме того, работников тюрьмы беспокоило ее психологическое состояние, и на какое-то время ее поместили под присмотром в больничном крыле, чтобы не допустить и ее самоубийства. Я не знаю, насколько серьезным они считали риск того, что она лишит себя жизни, но так как папа уже покончил с собой, то это наверняка стало аргументом в пользу такого решения.

Однако письма, которые она отправляла мне в тот период, были довольно жизнерадостными – похоже, она успела привыкнуть к тюремной жизни и даже временами находила в ней что-то хорошее. Она рассказывала мне, что ее подстригли, или о том, что ей нравится слушать по радио, однажды там звучала постановка «Питер Пен»: «Так здорово! Тойя Уиллкокс играла Питера Пена, Рон Муди играл Капитана Крюка, и было много других знаменитостей. Пьеса идет в четырех частях на четвертом радио».

Однако тогда, как и много раз с тех пор, я думала о том, как мама на самом деле относится к самоубийству отца. Его мотивов для сведения счетов с жизнью мы уже никогда не узнаем, и он совершенно никак не прояснил их в предсмертной записке. Большинство людей наверняка считают, что для него такой уход из жизни стал трусливым способом избежать тюрьмы, но для меня самым вероятным объяснением было такое: он был глубоко подавлен тем, что его дом и семья уничтожены, что мама уже вряд ли вернется и его семья не воссоединится, а даже если это и произойдет, то ему уже не будет в ней места. И в довершение всего мама подчеркнуто отвергала его, когда они встретились в суде. Возможно, тогда он подумал, что их отношения для нее закончены.

И вообще мне жаль, что я не спросила маму, как она воспринимает последние слова в папиной предсмертной записке:

У меня есть только моя жизнь. Я тебе ее отдам, моя дорогая. Когда будишь готова, приходи ко мне. Я буду тебя ждать.

Приходила ли к ней мысль о том, что это самоубийство и что эти слова являются искренним и последним проявлением его любви? Или он просто играл с ней? А может, на самом деле для него это был способ показать ей, что даже после его смерти она принадлежит ему, и не важно, нравится ей это или нет?

Я думаю, что эта последняя догадка ближе всего к правде, и поэтому причинами маминого гнева в то время были не только все те проблемы (как она сама считала), которые ей пришлось расхлебывать из-за папы, но также и раздражающее ощущение, что последнее слово в их диалоге осталось за ним, и ей по-настоящему придется страдать в аду, созданном папиными руками, а он будет смеяться над ней из своей могилы.