— Ты только что с ним разминулась. Он не сказал, как его зовут. Высокий парень. Сказал, что он от твоей подруги в Ленинграде.
Да, на снегу были свежие следы, не Анины.
— Он сказал, что не может остаться, — говорит Галина. — Его лицо было так замотано шарфом, что я совсем его не разглядела.
— А… — Анна крутит пакет в руках.
— Закрой дверь. Твой ребенок, может, и спартанец, но у меня старые кости. Пойдем к печке.
Анна садится сбоку от печи. Пакет обвязан бечевкой, и она терпеливо развязывает ее и сматывает в клубок. Затем снимает верхний слой бумаги, за ним второй. Внутри толстый конверт. Он не надписан. Ее сердце учащенно колотится, когда она открывает его.
Деньги. Пачка банкнот, ветхих и потрепанных, перетянутая резинкой.
— Наверное, их прислала Юлия, — говорит она. — Это деньги за проданную мебель.
Она пролистывает купюры, пересчитывая их. Пересчитав половину, поднимает на Галю взгляд, полный недоверчивого изумления.
— Это слишком много. За наши вещи столько не выручить.
— Но ты же и пианино продала, да?
— Да, но это обычное пианино. Хорошо настроенное, но не какое-то… особенно ценное.
— Полагаю, все зависит от того, сколько готов выложить покупатель. И ты же продала всю домашнюю утварь, не забывай об этом.
— И все равно это не могло столько стоить. На эти деньги, если экономить, мы сможем прожить несколько месяцев, и я смогу отправить Андрею приличную сумму. Это все Юлия.
— Умница.
— Но она не должна была! Это слишком много. Кто может себе позволить отдать такую кучу денег?
— В нашем окружении никто, ты права. Но ты говорила, ее муж получил Сталинскую премию?
— Да.
— Вот, пожалуйста. Так почему ты не можешь их принять?
— Не знаю. Мне кажется, это неправильно.
— Конечно, это правильно, — произносит Галина с такой убежденностью, что Анна больше не возражает.
Кроме того, это означает, что теперь она может дать денег Гале, на продукты и детские вещи. Только идиот может отказаться от денег. Юля не вложила записку. Она не может рисковать и допустить, чтобы у них осталась даже записка, написанная ее почерком.
— Думаю, что мужчина, который принес пакет, — ее муж, — говорит Галя. — Я только надеюсь, он умеет держать язык за зубами.
— Конечно, умеет.
— Не бывает никаких «конечно», и ты прекрасно об этом знаешь. Но он будет осторожен. Иначе выяснится, что его жена — твоя подруга.
— Вот поэтому я и беспокоюсь, что мы живем у тебя.
— Я знаю. Я твое беспокойство вижу за километр, Аня, твое лицо как открытая книга.
«Неужели? Вот бы ты удивилась, если бы могла прочесть мои мысли…»
— Но не беспокойся обо мне. Мне терять нечего. — И она улыбается так спокойно, как будто ее слова — самый очевидный и неопровержимый факт в мире.
25
Поезд со скрежетом останавливается. Андрей, покачнувшись, переставляет распухшие ноги. Если повернуть голову немного правее, можно попытаться что-то разглядеть сквозь щель между досками вагона. Он чувствует запах свежего воздуха.
Снаружи — платформа, залитая голубоватым светом. За ней низкое деревянное строение, по сути, обыкновенный сарай. Кто-то идет по платформе в тяжелых сапогах. Андрей слышит шаги, но самого человека не видит. Внезапно раздается звяканье металла о металл. Сердце выпрыгивает у него из груди, но тут же успокаивается. Они всего лишь проверяют колеса. Он уверен, поэтому и остановились.
Повсюду вокруг него задвигались люди. Старый Вася стонет. Может, не такой он и старый, но со своим обтянутым желтой кожей черепом и ввалившимися глазницами выглядит лет на сто. У него дизентерия. «Вероятно, амебного типа», — думает Андрей. Параша в углу вагона переполнена до краев и воняет.
Вася никак не может напиться. Язык у него потрескался и распух.
— Что там происходит? — бормочет Костя.
— Не знаю. Думаю, просто стоянка. Мы на станции.
— Ты что-нибудь видишь?
— Платформу. Сарай. Несколько берез.
Ему показалось настоящим чудом, что они с Костей снова встретились в «хлебном фургоне», который отвез их на железнодорожный вокзал. Косте дали двадцать пять лет.
— Тебе дали всего десятку! Везучий ты, сволочь! Я думал, они перестали раздавать десятки. Все остальные получили половинки и четвертинки.
«Половинка» означала пятьдесят лет, а «четвертинка» — двадцать пять. Для чего приговаривать человека к пятидесяти годам, если понятно, что он столько не проживет? «По той же самой причине, — предположил Андрей, — по которой они совершают все свои действия».
Когда заключенных высадили на вокзале — в специальном закрытом от посторонних глаз месте, — он увидел, как бледен Костя: мертвенной бледностью человека, месяцами не видевшего дневного света. Все мужчины моргали от зимнего солнца, пока надзиратели строили и распихивали их по вагонам. «Авитаминоз вдобавок к недостатку дневного освещения», — подумал Андрей. Каким сбродом они выглядят! Если бы он встретил самого себя идущим по улице в таком виде, то, вероятнее всего, перешел бы на другую сторону.
— Держись рядом, — сказал ему Костя, — чтобы попасть в один вагон. Хорошо, когда на борту есть свой доктор.
Как только они очутились в своем вагоне — теплушке для перевозки скота, с приколоченными в несколько рядов до самого потолка нарами, — Костя сразу принялся командовать. Никаких споров о том, кого назначить главным, не возникло. Им нужен был человек, который выступал бы от лица всех, знал их права и в то же время не вступал в конфронтацию с надзирателями. В вагоне было ужасно холодно.
— Нужно растопить печку, — сказал Костя, но охранников не было видно. Андрей расправил одеяло и завернулся в него. Он пока поспит. Холод не донимал его так, как других: видимо, сказывалось, что он вырос в Сибири. К тому же у него был ватник. Он заключил сделку с одним из охранников, когда ему вынесли приговор, потому что понял, что от его зимнего пальто на «исправительных работах» будет мало проку. Пальто было хорошим. Анна несколько месяцев откладывала часть зарплаты, а потом устроила ему сюрприз. Но ватник был намного толще и почти совсем не ношенный. До тех пор, пока ему удастся сберечь свои вещи, с ним все будет хорошо. Ему нужны ватные штаны, но бог знает, откуда их взять. Может, в лагере выдадут что-то вроде рабочей одежды.
Металлический звон раздается от хвоста до головы поезда.
— А может, уже все. Может, приехали, — с тревогой говорит один из мужчин.
Старый Вася громко стонет.
— Да хоть бы ты, сволочь, заткнулся! Навоет ведь охранников, — злобно шипит кто-то.