— А отчеты, надеюсь, будут?
— Если я найду это «целесообразным», — Ирина вворачивает еще одно излюбленное словечко Ларисы Николаевны, приторно улыбаясь и очень похоже ее передразнивая.
— Ты к ней несправедлива. Она преобразила это место, — говорит Анна. — Признайся, она лучшая заведующая из всех, что у нас были.
— Да знаю я, знаю. — В голосе Ирины внезапно сквозит такая усталость, что Анна с удивлением вскидывает брови. — Морозовой хорошо. У нее муж, трое детей… Ты много знаешь тех, у кого в наше время трое детей? К тому же хорошая работа, а будет еще лучше, потому что здесь она не задержится. И ей всего тридцать семь. Хоть бы уродина была, что ли. Ты мужа ее видела?
— М-мм… Видела как-то раз.
— М-мм — вот именно. Хотела бы я знать, как она его окрутила? Сейчас таких мужчин и не встретишь. А еще знаешь что, Аня? Каждую субботу по вечерам он водит ее на танцы.
— У нее красивая походка, хотя рост и маловат… — задумчиво говорит Анна. — Наверное, она прекрасно танцует.
— Мне тошно от одной мысли об этом, — говорит Ирина. — Знаешь, что я обычно делаю по субботам?
— Нет. Что?
— Хожу в кино с сестрой. Весь сеанс она лузгает семечки, а в особо «чувствительных» местах пускает слезу.
— Ирочка, не надо. У тебя полно времени, тебе всего двадцать восемь. А какие у тебя волосы! Хотела бы я, чтобы у меня были такие чудесные густые волосы. И глаза у тебя красивые.
— Да, только этого недостаточно, когда на десять женщин — один приличный мужчина. Ты счастливица, Аня, у тебя есть Андрей. Тебе повезло. Ну давай, расскажи мне, что ты будешь делать в субботу вечером? Сыпь соль на рану.
Анна хохочет.
— Андрюшка возьмет Колю, и они поедут на рыбалку с ночевкой! А я собираюсь шить платье.
— Ой, неужели то самое? А он его так и не видел?
— Нет, и не увидит до вечера, когда состоится бал.
— Вот, пожалуйста! Самое подходящее место для проведения моего специального исследования, а пойдешь туда ты. Такой случай — и всё впустую!
— Мне кажется, у тебя превратное представление о том, что такое бал в больнице, — говорит Анна, припоминая битком набитый зал и одиноких женщин-врачей, с туго накрученными волосами, в плохо подогнанных по фигуре, но исполненных девичьих надежд платьях, среди мужчин, по большей части изрядно выпивших.
— Все дело в том, — произносит Ирина с внезапным пылом, застающим Анну врасплох, — что я хотела бы перевести все в шутку, но не могу. Я так от всего устала. От того, как устроена моя жизнь. Ничего не происходит, кроме того, о чем ты и так заранее знаешь, что это произойдет. Неужели другого нам не суждено?
Анна бросает взгляд на дверь. Да нет, все в порядке, Ирина говорит негромко. Как все, она настолько привыкла соблюдать осторожность, что просто не способна утратить контроль над собой.
— Я не знаю, как уж там суждено… — тихо говорит она, и между ними на минуту повисает молчание. — Но если хочешь, после бала я могу одолжить тебе платье. Размер у нас один, и цвет тебе будет к лицу. Сможешь пойти на танцы.
Ирина видела этот красивый, темно-зеленый с атласным отливом сатин — Аня приносила показать материал для платья. Ткань такого качества сегодня не купишь. Он возник из прошлого, из маленького чемоданчика, который кто-то из театральных друзей Марины привез из Москвы спустя годы после войны. Там он сохранился в неприкосновенности. Чемоданчик и сам по себе был ценным: из тонкой кожи, и замочек у него защелкивался так же плавно, как в тот день, когда был изготовлен. В нем лежали два отреза материи и красные шелковые комнатные туфли без задника, которые Анне оказались малы. Маринины туфли. Анна взвесила их на руке, думая об умершей женщине, подруге своего отца. Любовнице отца, которая любила его всю жизнь, а теперь лежит с ним в одной братской могиле.
Один из отрезов был шелком, но такого ярко-красного цвета, что поневоле заставил бы ее выделяться. А вызывать всеобщую зависть опасно. С другой стороны, шелк…
За шелк дали хорошую цену, и Анна отложила деньги на школьную форму и зимние ботинки Коле. Туфельки она оставила. Не смогла продать: слишком личное — внутри них сохранился слабый отпечаток Марининых ступней. Она вспоминает, как Марина кружилась по квартире… У нее была легкая, стремительная походка и красивая осанка актрисы. Да и духом она оказалась сильна. Марина боролась за жизнь и всех их заставляла бороться. И только когда умер Анин отец, сдалась.
Анна закрывает глаза, держа туфли в руках. Она видит тело отца, покрытое инеем, и Марину, припавшую к нему.
Их больше нет. Как странно, что эти роскошные туфельки целы, а Марина и ее отец мертвы. Она заворачивает их в папиросную бумагу и укладывает обратно в чемодан. Но зеленый отрез она возьмет.
— Правда? А тебе точно не жалко будет его одолжить? — горячо спрашивает Ирина.
— Конечно, не жалко. И потом, мы все должны делиться друг с другом результатами наших «особых исследований». — Она улыбается, но Ирина не отвечает на ее улыбку. Она смотрит поверх плеча Анны.
Анна не услышала тихих шагов, и о присутствии Ларисы Николаевны ей становится известно, когда та одобрительно роняет:
— Я тоже так считаю, Анна Михайловна.
Анну мгновенно бросает в жар, но привычка к самообладанию помогает ничем себя не выдать.
— Мы обсуждали измерение роста детей, Лариса Николаевна.
— Вы уже закончили выборку?
— Думаю, да.
— Отлично. С нетерпением жду ваших выводов. А сейчас, разве вам обеим не пора домой?
— Я хотела еще немного поработать над вычислением среднестатистических данных, — бормочет Анна, откидывая волосы за спину и пытаясь подавить чувство неловкости, которое она всегда испытывает в присутствии этой женщины, намного ниже нее ростом, но стоящей значительно выше на социальной лестнице. Морозова выглядит безукоризненно в приталенной кремовой блузке и черных юбке и жакете — они смотрятся так, будто сшиты по какой-то особой миниатюрной выкройке. Это деловой костюм. Им она заявляет миру, что детский сад — не только царство чистых халатов и тщательно вымытых шваброй полов, наполненное запахами спящих в тихий час детишек, но и современное, организованное по последнему слову науки рабочее место со своими целями, задачами и впечатляющей репутацией в педагогическом мире. Анна окидывает оценивающим взглядом талию и лацканы жакета.
Морозова еще раз кивает и неожиданно одаривает их сияющей улыбкой. Эта улыбка всегда ослабляет ее волю. Порой Анне кажется, что она окончательно раскусила Морозову с ее амбициями, но стоит той улыбнуться, и все предстает совсем в ином свете. За этой ослепительной улыбкой таится притягательная теплота. И внезапно Анна ловит себя на том, что ей хочется угодить, оправдать ожидания, представить свои статистические данные в безупречном виде и чуть раньше намеченного срока.