Я задохнулся от радости еще до того, как блестящий клинок забрал первую маленькую душу. Сильную маленькую душу. Они оказались беспомощными передо мной, но, несмотря на страх, не убежали. По крайней мере, не сразу. Крепкие тела облепили мои ноги, и мне пришлось взмахивать клинком с осторожностью, чтобы отсечь их конечности, охватывающие мои. Они вели себя так, будто дошли до предела и теперь им все равно, погибать или нет. Я начал наступать, прорываясь сквозь них, словно сквозь стаю крыс; они отступили, окружив то, что, по всей видимости, защищали.
Меня разбирало любопытство, хотя я продолжал убивать. Меч овладел моей волей. Он не собирался прерывать пиршество. И я понял, что он не остановится, пока не выпьет все души и не прогонит всю их кровь по моим жаждущим жилам. Часть меня наблюдала за моими действиями с сильнейшим отвращением, но она не могла контролировать ни жажду крови, ни руку, держащую меч. Я колол, резал, рубил – неспешно и уверенно, как человек, правящий бритву.
Маленькие люди проявляли чудеса бесстрашия, словно примирились с жестокой смертью, а может, даже стремились к ней. Они кидались на меня с томагавками и ножами, копьями и стрелами. Даже стреляли в меня из пращи живыми змеями. Я позволил им сражаться, раз таков был их выбор. Никакой яд не мог убить мелнибонийского аристократа. Нас вскармливают ядом.
Одним ударом меча, известного мне под именем Равенбранд, я сметал и змей, и стрелы. Он разил так быстро, что движения казались кровавой пеленой. Каменные дубины и короткие каменные мечи не могли даже поцарапать меня. Каждый пигмей умирал с воплем на устах, внезапно понимая, что его жизнь лишь подкрепляет меня. Убивая, я хохотал. Похищенная энергия переполняла меня, делая неуязвимым, подобно богам. Мне хотелось убивать все больше, и я радовался каждой новой похищенной душе! Пигмеи были малы – но почти что бессмертны, и их переполняла сверхъестественная жизненная сила. После грубых душ ононо кровь карликов приносила наслаждение. Она вливалась в меня до тех пор, пока я не почувствовал, что физическое тело мое больше не может удерживать ее, и сейчас она вырвется наружу.
Я продолжал драться и нападать. Хохотал над их мучениями и страхом. Убивал даже тех, кто пытался сдаться. Вдыхал сладость бойни. Большинство из них дрались с невероятной храбростью, предпочитая умереть отважно, так как знали, что смерть – это единственное их будущее.
Вверх-вниз поднималась моя рука и опускалась, движимая берсерковой жаждой крови, я преследовал воинов и продолжал убивать, даже когда большинство из них окончательно утратило боевой пыл. Остался лишь один отряд. Со щитами из буйволиных шкур и копьями с кварцевыми наконечниками они собрались вокруг пары больших валунов и, как и их павшие товарищи, явно намеревались стоять до конца.
Я поместил кончик лезвия между ног ближайшего воина и дернул вверх; острый как бритва меч аккуратно разрубил его на две части. Он скулил и дергался, точно кошка в руках живодера. Большинству пигмеев я просто отрубил головы. Тяжелая, четкая, механическая работа. Существа оказались намного плотнее и крепче, чем казались.
Наконец остался лишь тот, кого так защищали пигмеи. Он лежал между валунами на примитивных носилках. Умудренный жизнью старец. Вокруг него повсюду были свалены тела воинов. Никто не остался в живых. Маленькие безголовые трупы, словно зарезанные цыплята. Старику, окропленному кровью своего народа, было не меньше ста лет. Тонкая кожа его напоминала папиросную бумагу, пальцы – куриные косточки. Живой труп, мумия, освобожденная из бинтов, скорлупка, бывшая когда-то человеком, пожелтевшая и уходящая в небытие, которую никто не станет оплакивать. Но в глазах его еще горела жизнь, губы двигались, он с усилием шептал что-то сквозь боль, но я почти ничего не мог понять. Может, это искаженный старофранцузский диалект? Я давно понял, что в мультивселенной не стоит совершать ошибку, пытаясь определить язык.
– Неужели ты отберешь у нас последнюю честь, Среброкожий? – Он злобно посмотрел на меня, пытаясь поднять руку, которая трясла кровавую погремушку, украшенную черепами каких-то мелких животных. Ему оставалось лишь насмехаться. – Твой народ все у нас отобрал. Ты не оставил нам ничего, кроме позора, и мы заслуживаем смерти.
Он был слаб и смирился со смертью. Не было необходимости приканчивать его. Мне всегда претило убивать беспомощных, хотя в детстве из-за этого в Мелнибонэ надо мной все смеялись. Старик уже был трупом, он дышал с трудом, медленно и прерывисто. Несмотря на все его страдания, он продолжал шипеть на меня с носилок, на которых лежал.
– Я Ипкаптам Двуязыкий.
Он был сед. Жизнь вытекала из него, но не благодаря мечу, который я уже вложил в ножны.
– Все мои люди мертвы? – спросил он.
– Все, кого ты послал против меня. Зачем ты хотел убить меня?
– Ты наш враг, Бледный Ворон, и знаешь это. У тебя нет души. Ты хранишь ее в теле птицы. И убиваешь нас нашим же железом. Ты украл наши сокровища и узнал все, что мог, о страстях наших хозяев. Имеет ли значение, где мы теперь и с чем встретимся? Все дерзания людей гибнут благодаря их жадности и глупости. На нас лежит человеческое проклятие, и мы исчезаем из этого мира. Будут ли рассказывать в легендах о том, как мы обманули сами себя, уверенные в своем превосходстве? Пакваджи пришел конец. В этом мире неподдельно важны лишь голод и внезапная смерть…
Речь истощила его силы. Я знаком попросил его замолчать. Но он сказал:
– Ты тот мужчина, которым стал мальчик?
Я его не понял, думал, он бредит. Но затем он ясно произнес:
– Лишь старики, женщины и дети оплачут пакваджи. Наше древнее племя примирилось с концом. Нас больше нет. Когда-нибудь даже наше имя будет забыто.
Теперь, когда жажда крови улеглась, мне хотелось утешить его, но я не знал, как это сделать.
Я преклонил колено среди кусков кровавого мяса, в которые превратил его людей, и пожал его увядшую руку, не снимая перчатки.
– Я не желал вам зла и пошел бы своей дорогой, если бы вы не напали на меня.
– Я знаю, – ответил старик, – но мы также понимали, что время нашей смерти пришло. Было написано, что черный клинок уничтожит нас, если мы позволим ему уйти. Все наши стремления обернулись крахом. Неисполненные клятвы высохли на губах погибших. Пришло время умереть. Все наши сокровища пропали. Похвальба оказалась пустой. Нас лишили даже чести. Нам нечем заплатить за свой позор. Поэтому мы погибли с честью, пытаясь вернуть черный клинок. Это ведь твой сын украл его?
Кожа на лице старика натянулась, как пергамент на кости. Глаза его сверкнули и потухли, прежде чем я успел ответить.
– Или ты другой, такой же, но другой?
Шаман приподнялся на носилках, пытаясь дотронуться до меня. Тихая песня полилась с его губ, я понял, что он говорит уже не со мной, а с духами, в которых верит. Он вглядывался в мир, который становился для него куда более реальным, чем тот, что он покидал.
Он умер, сидя с гордым видом, и не падал, пока я не уложил его и не закрыл ему глаза. Его люди погибли, как того и желали, с честью, в бою против старого врага. Их останки выглядели как хрупкие тела детей, и меня начали одолевать муки совести. Да, эти люди очень старались убить меня. Если бы они победили, то сейчас бы сдирали кожу с моего еще теплого тела.