– Какая еще плата. – Он почувствовал, как замирает в животе от неприятного предчувствия. – У меня ничего нет.
– Я все взвесил, – сказал псоглавец. – И возьму с вас немного. Всего один палец.
– Что?
– Вам жалко? У вас их десять. На руках, я имею в виду.
– Вы отрежете мне палец? – переспросил он.
– Да. Уверяю вас, очень аккуратно.
Псоглавец нагнулся, поднял с пола и поставил на стол крохотную гильотинку, какой режут кончики сигар, и белый кусок бинта, который, сложив в несколько раз, подложил на подставку.
– Мне ничего не говорили, – сказал он жалко. – Ни про какой палец…
– Это решается на месте, – сказал псоглавец. – С каждого человека нужно взять что-то. Каждый должен чем-то пожертвовать.
– Какой? – спросил он.
– Что – какой?
– Указательный? Мизинец? На правой? На левой?
– Все равно, – сказал псоглавец. – Ну, наверное, мизинец вам будет удобнее. Один маленький мизинчик, да?
– И все? Вы проводите меня к ней?
– Да, – сказал псоглавец. – Это все. Я провожу вас к ней.
Он почувствовал, что ладони у него вспотели, и вытер их о штаны, потом положил руку на стол и оттопырил мизинец так, чтобы он лег на гильотинку.
– Хорошо, – сказал он и закрыл глаза, ожидая боли.
Но вместо этого что-то ударило его по глазам. Только миг спустя он понял, что этот эффект произвел яркий свет, вспыхнувший в помещении, сопровождаемый каким-то мягким звуком, словно хлопаньем крыльев. Открыв глаза, он увидел, что он находится в просторном зале, уставленном скамьями, и на этих скамьях сидят песьеголовые и хлопают в ладоши, словно одобряя особенно удачную сцену спектакля. По стенам горели факелы, гораздо ярче, чем можно было ожидать от освещения такого рода.
– Всем спасибо, – сказал псоглавец. – Можете идти.
– А палец? – тупо переспросил он.
– Зачем он нам? – сказал псоглавец. – Пусть будет у вас.
Он встал.
– Вы не проводник, – сказал он. – Вы… просто злобное чудовище, которому нравится издеваться над тем, чего вы не можете понять.
– Я не проводник, – сказал псоглавец сурово. – Я судья.
Он тоже встал и оказался очень высоким, острые уши отбрасывали на стену странную рогатую тень.
– Проводник скоро будет, – сказал он и неторопливо направился к двери, вдруг открывшейся в одной из стен. – Ждите, проводник скоро будет.
* * *
Песьеголовые в зале переговаривались, шумели и двигали скамейками, никто больше не обращал на него внимания. Он вышел следом за судьей; снаружи расстилался все тот же унылый пейзаж, в ближайшей землянке, освещенные красным пламенем, двигались фигуры, он видел, как собакоголовая женщина ухватом снимает горшок с огня. Он сел прямо в пыль и закрыл глаза. Но тут же открыл их, словно по какому-то внутреннему побуждению; Инна брела по направлению к нему, лицо у нее было бледным и заплаканным.
Он подошел к ней, и она вдруг уткнулась к нему в грудь и разревелась уже открыто, захлебываясь плачем.
– Ну ладно, – сказал он неловко. – Ладно.
Она всхлипнула, вытерла нос рукой и помотала головой, чтобы осушить слезы.
– Что они… чем они? Тоже угрожали, что отрежут палец?
– Палец? – удивилась она. – Нет. Ох, когда этот начал спрашивать… я не думала, что… Я думала, я…. Он сказал. – Она вздрогнула и вновь разревелась. – Он сказал, что Юрка попросился в Афган из-за меня. Что я не давала ему… дышать свободно, душила своей… любовью, что это вообще не любовь, эгоизм, и я…
– Инна, – сказал он, – любовь – это вообще эгоизм. Ну, если это… альтруизм, еще хуже, жертвенность очень тягостна для того, ради кого жертвуют, а…
– Он так и сказал, – всхлипнула она.
– Инна, это просто очередное испытание. Вы же понимаете, они все время… пробуют нас на прочность. Они поведут нас, вы не сомневайтесь.
– Не в этом дело, – сказала она грустно.
– Я тоже. – Он неловко обнял ее, чувствуя, как намокает футболка от ее слез. – Я тоже… Когда я шел сюда, я был уверен… все было очень просто. Я знал, что люблю ее. Что хочу ее вернуть. Что тоскую, что моя жизнь превратилась… в череду бессмысленных действий, и вдруг появилась надежда. Как будто бы приоткрыли дверь. А там, за дверью, свет и голоса, понимаете? А теперь… я думаю, вдруг я не из-за любви? Вдруг я из-за вины. Ведь… были моменты, когда я ее ненавидел, Инна. Когда я хотел ее убить.
– Не говорите так, – сказала она быстро.
Он молчал, вдруг сообразив, что обнимает женщину, которая немногим старше его. Но вместо того, чтобы отстраниться, прижал сильнее. Она была горячая и мягкая, ее волосы лезли ему в рот.
– Вы… что? – Она уперлась ладонями ему в грудь, пытаясь высвободиться. – Пустите.
Но он продолжал прижимать ее к себе в отчаянном и безнадежном порыве.
– Инна, – сказал он, – может быть… мы не то делаем, Инна? Мы с самого начала делали не то? Здесь, за рекой, ничего нет. Только смерть. А мы зачем-то пришли сюда, и дорога меняет нас, и даже если мы сделаем все, что намеревались, радости все равно не будет, Инна. Как мне жить с ней? Как мне жить с собой?
– Вы с ума сошли? – Глаза у нее сделались узкие и злые.
– Пойдем назад, – сказал он. – Пойдем вместе. Мы… научимся жить тем, что есть, нам будет легче вдвоем. Легче, потому что мы знаем, как это бывает. Мы будем помогать друг другу.
Она размахнулась и ударила его ладонью по лицу. Рука у нее была маленькая и крепкая.
– Сволочь, – сказала она. – Пусти, ах ты, тварь.
Он разжал руки.
– Простите, – сказал он. – Простите.
– Из-за вас нас теперь не поведут. – Она в бессильной злобе сжала кулаки. – Вы передумали. Вы струсили. Я так и знала. Слабак! Мямля, слабак, ничтожество, я, когда тебя увидела, сразу поняла, что толку не будет, что от тебя будет один только вред, одна только беда. Жалкий, ничтожный… тебя, наверное, в школе били. Били, да?
– Господь с вами, Инна, – сказал он сухо.
– Твоя распрекрасная жена, она ведь вытирала об тебя ноги! А тебе нравилось, ага? Когда над тобой смеются в лицо, когда обманывают… почти открыто. Она наверняка тебе изменяла, признавайся! А ты знал. Признавайся, нет, ну признавайся.
Он вдруг ощутил страшную усталость, такую тяжелую и всепоглощающую, что у него не осталось сил ни возражать, ни оправдываться.
Он отошел, отвернулся и стал смотреть, как за холмами-жилищами восходит месяц. Месяц был красный и убывающий. Раз как буква «С», значит старый.
Я так и не понял, с какой скоростью здесь бежит время, подумал он. И бежит ли вообще.