– Ясно, – сказал я.
– Сначала я подумала, может, он откуда-то узнал? У меня тоже есть недруги.
– Испугались, что он будет вас шантажировать? – спросил я напрямик.
– Нет, что вы! То есть… да, испугалась. У меня достаточно уязвимая позиция. Но вы понимаете, я ничего не понимаю. Какие-то несуществующие родственники. Если бы он хотел меня шантажировать, вообще со мной встретиться… Я думаю, что… многие вопросы можно решить. Я бы ему помогла. Помогла с бизнесом. Поддерживала бы его.
– Эмма Генриховна, – спросил я, – вы чего хотите? Чтобы он признал вас матерью или, напротив, чтобы не признавал? Это же две разные вещи.
– Я готова его признать, – сказала Эмма Генриховна.
Вот это номер. Сметанкин, получается, никакой не аферист, никакой не убийца старушек, а просто псих. Самое банальное объяснение обычно оказывается верным. А если он просто псих, просто несчастный человек, несчастный отказной малыш, как он и говорил, это значит… это значит, что и Рогнеда никакая не авантюристка, никакая не зловещая сообщница, а тоже несчастная брошенная девочка… И сосед Леонид Ильич прав. А я не прав. Рикошеты, такие рикошеты.
– Вы писатель. Вы разбираетесь в людях. Он вас уважает, я знаю. Объясните ему, что он пошел по неверному пути. Если это он, чтобы отомстить мне…
– Да нет, – сказал я, – он просто хочет, чтобы у него было много родни.
– Но у него нет родни! – Теперь уже краска залила ее щеки, такие белокожие люди легко краснеют. – Только я. Ну, еще мои родственники. Но это совсем другие люди. И его отец, его уже нет.
– Эмма Генриховна, а вы не рассматриваете вариант, что произошла ошибка? Сметанкин – фамилия, конечно, не частая, но ведь не уникальная.
– Нет, – сказала она и покачала серьгами, – я выяснила, говорю же я вам. Ошибки быть не может. Я знаю, он к вам прислушивается. Поговорите с ним тактично. Объясните ему, что нельзя жить иллюзиями. Что я готова пересмотреть свои позиции.
– Я не самоубийца, – сказал я честно.
– Чем я его могу не устроить? Как мать?
– Тем, что вы настоящая.
– Не поняла.
– Это сложно, Эмма Генриховна. Долго объяснять.
– Вы писатель, вам виднее. Все-таки я вас очень прошу. Подумайте.
– Хорошо, – сказал я, – я подумаю.
– Не затягивайте с этим.
– Эмма Генриховна, я ничего не обещаю. Он сложный человек.
– Но он к вам привязан. И к вашему батюшке.
Чтобы угодить мне, она тоже сказала «батюшка».
– Я постараюсь, – сказал я. – Эмма Генриховна, я уважаю ваши чувства. Не хочу отнимать ваше время. Будьте любезны, распорядитесь, чтобы меня отвезли домой.
– Да, – сказала она, – да, конечно. Верочка, – (это уже в трубку), – вызови машину для господина Тригорина. И еще, – она выдвинула ящик стола и что-то протянула мне, небольшое, в узкой коробке, – маленький сувенир. Просто на память.
Отказаться было неудобно, и я сунул коробочку в карман твидового пиджака «Хьюго Босс».
– Просто поговорите. Подготовьте его. Скажите, – она запнулась на миг, – скажите, я буду рада возобновить наши отношения.
И, поймав мой взгляд, поправилась:
– Я буду очень рада его видеть.
* * *
Значит, Сметанкин – сын могущественной Левицкой. Ну и ну! И как я ему об этом скажу? Мексиканский сериал – не мое амплуа.
С другой стороны, я же не обязан сообщать ему об этом немедленно? Надо подготовить, может, познакомить их как-то, устроить случайную встречу. Кровь не водица, может, их потянет друг к другу, в мыльных операх потерянных родственников обычно узнают по родинке или по какой-то особой примете. Но ведь это у меня три соска, не у него.
И куда девать многочисленную сметанкинскую родню?
Они наверняка уже съезжаются. Заселяются в гостиницу. Готовятся к завтрашнему торжеству.
Молчаливый шофер высадил меня у калитки. Я вежливо сказал – спасибо, он тоже попрощался, впрочем довольно холодно. Не поверил, значит, в яхту и божоле.
Солнечные полосы на треснувшем асфальте чередовались с лиловыми, с участка почему-то тянуло дымом. Может, эта змея все-таки подожгла дом?
Я ускорил шаг.
Рогнеда, в моей куртке с подкатанными рукавами и этой чудовищной готской юбке, из-под которой торчали две тощие ноги в огромных ботинках, деловито копошилась в чреве ржавого мангала. Этот мангал, сколько я его помню, стоял в дальнем углу сада, Валька никогда им не пользовался.
– А я подумала, ты придешь и сразу жрать захочешь, – сказала она деловито, – а погода хорошая, в доме сидеть обидно как-то. Так я решила барбекю устроить. Картошка вот-вот спечется, я тебе купила колбасок, только ты сам их себе положи, ага? Еще красного вина купила. Только я твои деньги взяла, которые в кармане, ничего? А то у меня нету.
– Ничего, – сказал я.
– Мы глинтвейн будем или просто вино? Я апельсины тоже купила. На всякий случай. И корицу.
– Ну, можно глинтвейн. Тебе кастрюлю дать?
– Да я взяла уже. Внизу, в шкафчике, правильно? И соседа этого твоего позвала, а то он вчера, по-моему, на тебя обиделся. И еще старуха приходила, толстая такая, орала, чтобы мы не дымили, потому что весь дым идет на ее участок. Я ее послала, ничего?
– Это Зинаида Марковна. Давно пора. Ты молодец.
– Я все правильно сделала?
– Ты все правильно сделала.
У меня защипало в глазах. Наверное, от дыма.
– Чего они от тебя хотели? Эти, на «мерсе»?
– Одна дама очень хотела познакомиться с твоим отцом. Очень важная дама. Просила, чтобы я замолвил за нее словечко.
– Вот видишь, – она сосредоточенно поковырялась в углях шампуром и выудила серую сморщенную картошку, – теперь все у тебя всё будут просить. Как я сказала, так и будет. А зачем?
– Что – зачем?
– Зачем он ей понадобился?
– Это очень личное. То есть для нее.
– А для него?
– Для него тоже. Хотя он об этом пока не знает.
В пиджаке я чувствовал себя неловко, я вообще не люблю пиджаков. Надо пиджак снять, а свитер надеть. Яхта не яхта, а в саду все-таки сыровато.
– Надо же, – сказала она рассеянно. – Ты пиджак не снимай. Он костром пропахнет, а химия, наоборот, выдохнется. Запах костра на людей подсознательно хорошо действует. Работает на имидж. Что это у тебя?
– Сувенир. Она всучила, неловко было отказывать.
– Дай сюда. – Испачканной в саже рукой она выхватила у меня коробочку и ловко, как обезьянка, сорвала обертку.
В коробке оказались приличные мужские часы, ничего особенного. Циферблат. Стрелки.