Я напишу это ещё раз:
Мой собственный папа убил мою маму, и спрятал её тело под строящимся гаражом.
Я пытался, даже не один раз, но не смог, не посмел, не захотел писать о том, что произошло тем дождливым вечером, когда мама отправилась проверять сообщение Гуниллы Нюман о том, что в парке стоял человек и разглядывал её окно.
Единственным утешением мне служит тот факт, что мама своим появлением, вероятно, спасла жизнь Гунилле. Ценой собственной смерти она сохранила чужую жизнь.
Я хотел бы, чтобы мама об этом знала.
Вам, наверное, любопытно, что же дальше происходило в дачном домике в Эстертуне. Как всё закончилось для Малин. Сдался ли я под напором тьмы, или те слова, что я уже начал складывать в историю, стали для меня плотом, на котором я смог выплыть оттуда?
Так вам интересно, убил ли я своего отца?
Стал ли я таким же, как он?
Кем написана книга, которую вы читаете — палачом или жертвой?
60
Молоток, который я держал в руке, казался мне неописуемо тяжёлым, словно кувалда. С него капала на пол кровь.
Мой папа — убийца — сидел на полу передо мной, и лицо его было испачкано кровью.
Женщина на полу лежала совершенно неподвижно. Если она ещё и была жива, то по ней этого было не понять. Лицо её было бледным, глаза — закрытыми.
— Почему? — прошептал я, опустил молоток и крепко прижал его обеими руками к груди, как ребёнка.
Папа ничего не ответил, и во мне снова пробудился гнев. Я замахнулся молотком, приняв твёрдое решение убить его, так же, как он убивал женщин, — беспощадно и без колебаний.
А потом очень быстро одно за другим произошли сразу несколько событий.
Когда я поднимал руку с молотком, то случайно зацепил цепочку, которую носил на шее. Цепочка порвалась, и кольца Элси и Бритт-Мари упали на пол, в опилки. Я наклонился, чтобы их поднять, но, бросив случайный взгляд на собственное отражение в оконном стекле, остолбенел.
Человек, которого я увидел в отражении, был моим отцом. Ненависть так сильно исказила мои черты, что моё лицо стало похоже на его. В глазах стояла тьма, тьма сочилась из уголка презрительно изогнутого рта.
Я бросил взгляд на кольца, которые так и не поднял с пола, и подумал о маме и об Элси. О том, как их жизни были походя отобраны мужчинами, которые не могли или не хотели обуздать свою ненависть. Эта мысль захватывала моё сознание всё сильнее.
«Всё циклично, — подумал я. — История повторяется, снова и снова».
Просто мы этого не видим.
Но то, чего мы не замечаем в потоке дней, становится очевидным через годы, когда мы оглядываемся назад.
И я после долгих поисков истины об убитых в Эстертуне женщинах это понял.
«Я могу остановить этот цикл насилия и ненависти», — подумал я.
Я сделал выбор. Не быть орудием тьмы, не передавать эстафету. В то мгновение у меня была власть поступить так. Такой шанс бывает лишь однажды.
Послышался приближающийся вой сирен. Он разорвал тишину в клочья, напомнив мне о жизни, которая продолжалась снаружи.
Я опустил руку и выпустил рукоять молотка. Он упал на пол, и я закрыл глаза.
61
Все последующие дни я по многу часов проводил с Манфредом и его коллегами, снова и снова пересказывая странную историю, которая началась в Стокгольмском районе Клара в сороковые годы прошлого века, а завершилась в дачном домике, в Эстертуне, семьдесят пять лет спустя.
Мы собрали воедино почти все кусочки мозаики. Единственное, чего мы никогда не узнаем наверняка, — это кто убил Элси той лютой военной зимой в сорок четвёртом. Но лично я убеждён, что это был Биргер фон Бергхоф-Линдер.
К тому моменту, как нашлась Ханне, она была мертва уже как минимум две недели. Судебные эксперты обнаружили на её черепе повреждения, которые с высокой вероятностью свидетельствуют о том, что причиной смерти стал удар молотком. В бочке возле дома были найдены обугленные фрагменты её туфель и сумки. А яма в саду, вероятно, должна была стать могилой Ханне.
Больше не осталось никаких вопросов, никаких тайн, только страшная правда.
Папа был нем как рыба.
Он не сказал ни слова о своих преступлениях. Ни намёка на признание не вырвалось из его рта.
Через четыре дня я смог навестить Малин в больнице. Когда я пришёл, она лежала в постели с перебинтованной головой. Рядом с ней сидел Андреас, а Отто ползал вокруг кровати по полу и изучал палату.
— Простите, — сказал я, стуча в и так открытую дверь.
— Входи, — отозвалась Малин с улыбкой.
Андреас подошёл и протянул мне руку.
— Ты же…?
— Эрик, — подтвердил я, пожимая руку.
— Спасибо, — сказал он, и глаза его наполнились слезами. — Не знаю, как мы сможем тебя отблагодарить.
Я улыбнулся.
— Я хотел узнать, нельзя ли недолго побеседовать с Малин, — сказал я.
— Само собой, садись.
Андреас выпустил мою руку.
— Мы с Отто пойдем немного перекусим, — сказал он, обращаясь к Малин. — Купить тебе чего-нибудь?
— Спасибо, ничего не нужно, — ответила она.
Андреас подошёл к кровати, подхватил Отто с пола, наклонился к Малин и легонько чмокнул её в лоб.
— Я тебя люблю, — сказал он. И вышел.
Я закрыл дверь, подошёл поближе к кровати и устроился на стуле рядышком. Мы немного поговорили о том непостижимом, что с нами произошло.
— Одного я не могу понять, — сказал я. — Как Ханне оказалась в этой хижине?
Малин несколько раз моргнула и грустно улыбнулась.
— У Ханне была деменция, — сказала она.
Я кивнул, потому что это уже было мне известно.
Она продолжила:
— Она обычно записывала в блокнот свои текущие дела. Чтобы ничего не забыть, чтобы иметь хоть какую-то твёрдую опору, структуру в жизни, несмотря на свое заболевание. А в тот день, когда она исчезла, у неё в сумочке была с собой старая записная книжка, которую она вела, когда в восьмидесятых участвовала в расследовании этого дела. И…
Малин замолчала, и по её щеке скатилась слеза, оставив на загорелой коже светлую дорожку.
— Знаешь, какая запись была первой в той книжке? — спросила она.
Я покачал головой.
— Зайти к Бьёрну Удину, Стургатан, 12, четыре лестницы.
— Так ты хочешь сказать…
Малин закрыла глаза и кивнула.
Я поглядел в окно и представил себе Ханне тем тёплым летним днём. Я как будто увидел, как она сидит на солнышке, на скамейке перед больницей Софиахеммет, и дрожащими руками достаёт свою книжку, чтобы прочесть собственноручно написанную инструкцию.