Мое преступление (сборник) - читать онлайн книгу. Автор: Гилберт Кийт Честертон cтр.№ 92

Итак, бросив исполненный безумия взгляд на возможность невозможного, мы погружаемся в события третьестепенной (если быть к ним снисходительными) значимости. Карл I был лучше своего отца: человек жесткий и гордый, но хороший, насколько может быть хорош человек, не наделенный добросердечностью. Карл II был добросердечен, не будучи хорошим человеком, но хуже всего было то, что вся его жизнь сделалась историей долгой капитуляции. Яков II в полной мере обладал всеми добродетелями своего деда, и не приходится удивляться, что в результате он был предан, а царствование его сокрушено. Затем прибывает Вильгельм Голландский – в облаках зловещего и чуждого аромата. Я бы не стал утверждать, что такие кальвинисты являют собой отрицание кальвинизма, – но, право слово, есть что-то странное в том, что история дважды подряд повторяется самым неестественным и нежелательным образом, вопреки всякой логике и вкусу. А к тому времени, как мы дойдем до Анны и первого из безликих Георгов, речь о королях уже вообще не идет. Князья торговли оказались превыше всех прочих князей; Англия возвела на престол прибыль и сделала символом веры капиталистическое развитие, и нам остается наблюдать, как последовательно сменяют друг друга «национальный долг», «Банк Англии», «полпенни Вуда», «Компания Южных морей» и все прочие учреждения, столь характерные для правительства бизнесменов ^[121].

Я не готов обсуждать на этих страницах, хорошо или плохо современное состояние дел как таковое: с его международными космополитическими трестами, его сложным и практически засекреченным от общества регулированием финансов, его наступлением машин и отступлением как частной собственности, так и личной свободы. Я лишь собираюсь выразить интуитивную мысль, что, даже если оно очень хорошо, все же что-то могло быть еще лучше. Нет нужды отрицать, что в определенном смысле мир прогрессирует, что в нем становится больше места порядку и филантропии, однако имею право озвучить свои подозрения, что мир, возможно, мог продвинуться в этих вопросах намного дальше и быстрее. И я думаю, что северные страны, именно они, продвинулись бы намного дальше и быстрее, если бы филантропия опережала все остальные дисциплины, опираясь при этом на мощную поддержку философского учения, подобного тому, которое развивали Беллармин ^[122] и Мор; если бы она начала свой путь непосредственно из эпохи Возрождения, не будучи искажена и отсрочена угрюмым сектантством семнадцатого века. Но в любом случае, великие моральные устои современности, такие как опционные покупки, спекуляция зерном, слияния и поглощения компаний, – все это не будет затронуто моей маленькой литературной фантазией. И, наверное, я могу избежать привлечения к ответственности за растрату несколько часов своего неэффективного существования на мечты о событиях, которые могли бы произойти (хотя детерминисты тут же скажут мне, что никогда не могли), и в попытке реконструировать этот еще до постройки обветшавший храм для князя героев и королевы, завоевавшей столько сердец.

Возможно, есть события, которые слишком велики, чтобы произойти, слишком грандиозны, чтобы пройти через узкие врата возможностей. Ибо этот мир чересчур мал для души человека, а после того, как мы покинули Эдем, сам небесный свод оказывается недостаточно обширен, чтобы покрыть влюбленных.

Перевод Григория Панченко

Недавно я прочитал в газете о забавном случае, наводящем на глубокие философские размышления. В Портсмуте один человек завербовался в солдаты, и некий опросный лист, который, как я полагаю, положено заполнять в подобных случаях, помимо всего прочего, требовал назвать свое вероисповедание. И этот человек с торжественным спокойствием написал в соответствующей графе слово «мафусаилит». Тот, кто просматривал документы, как мне представляется, сталкивался с множеством странных религий, иначе какая же это, к чертям собачьим, армия. Однако, при всем своем немалом опыте, он не смог поместить мафусаилизм в ту область, которую Боссюэ ^[123] называл уклонениями протестантских церквей. Он ощутил жгучее любопытство и решил разузнать о догматах и целях этой секты. Солдат ответил, что его религиозные убеждения состоят в том, чтобы «жить как можно дольше».

Рассматривая данный случай в рамках истории религии, нельзя не отметить, что ответ этого солдата представляет большую ценность, чем сотни возов ежемесячных, еженедельных и ежедневных газет, обсуждающих религиозные проблемы. Каждый день в газетах рассказывают о новом философе, основавшем ту или иную новую религию, и во всех двух тысячах слов, размещенных на двух полосах, меньше остроумия и глубокомысленности, чем в одном этом слове «мафусаилит». Весь смысл литературы заключается в том, чтобы попросту сократить повествование, вот почему современные философские трактаты нельзя считать литературой. А этот солдат воплотил в себе сам дух литературы: он проявил себя одним из величайших пустословов современности, наравне с Виктором Гюго или Дизраэли. Одним единственным словом он сумел выразить всю сущность современного язычества.

Впредь, когда ко мне будут приходить новые философы со своими новыми религиями (а они постоянно выстраиваются в очередь к моим дверям вдоль всей улицы), я смогу предвосхищать их разглагольствования этим вдохновенным словом. Как только первый из них начнет: «Я построил свою новую религию на основе первичной энергии природы…», я резко оборву его: «Мафусаилизм, всего доброго». Другой скажет: «Человеческая жизнь – единственная в мире безусловная святыня, свободная от догм и символов веры…» «Мафусаилизм! – выкрикну в ответ я. – Ступайте прочь!» «Моя религия – это религия радости, – заявит третий (измученный кашлем лысый старик в темных очках), – религия телесного восторга и гордости…» «Мафусаилизм!» – снова воскликну я и грубо хлопну его по спине, так что он повалится с ног. Затем юный бледнокожий поэт с завитыми волосами скажет мне (как один уже сказал всего несколько дней назад): «Впечатления и эмоции – вот единственная подлинная реальность, но они непрерывно и всецело меняются. Исходя из этого, я вряд ли сумею дать определение своей религии…» «Зато я сумею, – скажу я с некоторой угрозой в голосе. – Ваша религия заключается в том, чтобы жить как можно дольше, и если вы немедленно не замолчите, то уже не добьетесь своей цели».

В целом новая философия на практике означает превознесение какого-либо старого порока. Одни софисты оправдывают жестокость, называя ее мужественностью. Другие защищают разврат, называя его свободой чувств. Третьи поощряют праздность, называя ее творчеством. Уже почти неизбежно – и это можно почти безошибочно предсказать, – что эта вакханалия приведет к тому, что рано или поздно какой-нибудь софист захочет идеализировать и трусость. И когда мы окажемся в больном мире безответственных слов, много ли будет нужно, чтобы свидетельствовать в пользу трусости? «Разве наша жизнь не прекрасна и ее не стоит спасать?» – скажет солдат, убегая с поля боя. «Разве я не обязан сберечь великое чудо сознания?» – спросит домовладелец, прячась под стол. «Разве я не могу оставаться на земле, покуда на ней растут розы и лилии?» – послышится чей-то голос из-под кровати. Так легко будет оправдать труса, причислив его к мистикам и поэтам, как в нынешних книгах защищают экзальтированных людей или тиранов, приравнивая их к мистикам и поэтам. Когда эту последнюю великую и патологическую софистику начнут проповедовать в книгах и с трибун, вы можете попасть в зависимость от нее, поднимется большой ажиотаж в ее поддержку, то есть большой ажиотаж среди маленьких людей, что живут под влиянием книг и трибун. Появится новая великая религия, религия мафусаилизма: с пышными шествиями, жрецами и алтарями. Ее благочестивые паладины дадут тысячи обетов долгой жизни. Утешает только одно: они не выполнят эти обеты.