– Я те попоказываю! – говорит тетка, не оборачиваясь, будто видит затылком. И так же, не оборачиваясь, командует мне: – Руки назад взяла!
В коридоре меня ждет конвоир с наручниками – пацан еще плюгавее вчерашнего. Странно – зачем они нанимают таких шибздиков? Разве что у них черные пояса по дзюдо? Наручники он прицепляет мне на правую руку, себе – на левую. Идет рядом со мной по коридору. Мы с ним одного роста и, наверное, одного веса – вот умора!.. Во мне закипает, клокочет злость – хоть и знобит, и едва волоку ноги от слабости. Сволочи! Лилипуты убогие! Больше не буду их бояться, пусть делают что хотят!..
Пытаюсь представить – какой он, этот всемогущий следователь, который будет решать мою судьбу. Такая же тупая скотина, как усатый? И что мне говорить ему? Как себя вести? Катя права: без адвоката буду молчать, и все. Хотя кто может поручиться, что их адвокаты чем-то лучше и честнее того же усатого?.. Не говоря уж про судей…
Мы с шибздиком проходим мимо всех дверей и оказываемся у выхода. Странно. Значит, следователь где-то в другом здании?
Останавливаемся у серой железной стойки возле турникета.
– Ждать здесь, – говорит конвоир.
Чего ждать? Что они еще придумали?..
За стойкой сидят двое в форме, как я понимаю, дежурные. Перед ними – компьютеры. А выше, на стене, висит телевизор. На его экране мелькают какие-то кадры, что-то бормочет диктор. Машинально поднимаю глаза и вдруг вижу себя – свою разукрашенную синяками физиономию. И где это меня показывают?! Надо же – новости, Первый канал. Камера отъезжает, становится видно, что я стою на ступеньках хосписа рядом с Ваней в толпе родителей и врачей. Значит, это снимали вчера, на нашей сорванной пресс-конференции. Начинаю вслушиваться в агрессивную скороговорку диктора.
«…Налицо спланированная акция захвата государственных медучреждений и превращения больных детей в заложников. Кто стоит за этой акцией, мы расскажем позже. А сейчас – о тех, кто выполняет этот бесчеловечный план. Вот что представляют собой эти люди, выдающие себя за борцов с несправедливостью. Только что вы видели лицо Вероники Фомичевой – наркоманки и наркодилерши, против которой, как нам стало известно, возбуждено уголовное дело по статье “Хищение и сбыт наркотических препаратов”. А это – Яков Костамо, другой сотрудник хосписа, когда-то с позором изгнанный из рядов российской армии за пьяный дебош…» На экране появляется Яков Романович – красный, с выпученными глазами, с поднятыми кулаками, он что-то гневно говорит. Кто не знает Якова Романовича, легко поверит, что он и впрямь пьяница и дебошир. На экране Костамо зачем-то выделен четкой полосой, а все стоящие рядом – размыты. А, догадываюсь я, это затем, чтобы не показать стоявшую рядом с ним Марию! Похоже, они еще не решили – записывать ее во враги народа или нет. «…А вот еще один поборник справедливости, – клокочет диктор. – Внешность этого типа недвусмысленно говорит о его извращенных наклонностях…» В кадре – Саша-Паша во всей красе, да еще и с идиотской ухмылкой. «…И вот этим, с позволения сказать, педиатрам каким-то образом была доверена забота о больных детях! Впрочем, люди с грязными намерениями порой втираются в доверие самыми циничными способами…» Диктор рокочет все злее, а на экране появляется лицо отца Глеба. «…Вот некто Константин Панин, выдававший себя за священника и якобы служивший в больничной церкви. На самом деле он, попирая традиции православия, проводил здесь мессы с католическими пасторами. Сейчас вы видите одного из них рядом с Паниным. Но в храме при больнице происходили и более страшные вещи, – голос диктора опускается до зловещего рычания. – Нам удалось найти документальное доказательство, какого рода ритуалы практиковал Панин, вовлекая в них юных пациентов. Эти кадры сняты ночью, при слабом освещении, но можно понять, что происходит нечто чудовищное…» На экране вижу отца Глеба, Лёньку и Риту в нашей церкви возле замотанного в пленку распятия. Узнаю тот ночной молебен, который устроил отец Глеб для Риты и Лёньки. Видео черно-белое, дерганое. Похоже, запись с камеры наблюдения. Надо же! Я и не думала, что в нашей церкви есть такая камера и что запись с нее доступна «кому следует»!.. Вот Рита, Лёнька и отец Глеб подходят к распятию. В руке священника блестит нож, которым он режет пленку, открывая фигуру Христа, – тот самый момент, который почему-то испугал нервного Ваню, и мне пришлось успокаивать его. «…Что это, если не надругательство над святынями! – заходится диктор. – Смотрите еще раз…» Кадр укрупняется, повторяется момент, когда отец Глеб вонзает нож в пленку, а потом склоняется над распятием и что-то бормочет. За кадром нарастает зловещая музыка. «…И вот эти сатанисты, педофилы и наркоманы, – захлебывается диктор, – сегодня требуют не мешать им растлевать беззащитных больных детей и готовы пойти на все, взяв детей в заложники, прикрываясь ими как живым щитом. Страшно представить, что творится сейчас за стенами захваченного ими хосписа – одного из тех, которые стали очагами масштабной провокации, явно организованной извне…»
Все увиденное и услышанное пролетает сквозь меня, как стая черных, галдящих и гадящих птиц. В голове хаос. Перевожу взгляд на дежурных, сидящих под телевизором. Они не смотрят новости – оба уткнулись в свои компьютеры. Зато мой конвоир просмотрел весь сюжет и сейчас пялится на меня в тупом изумлении, с приоткрытым ртом.
– Так это чё?.. Ты, типа, оттуда, что ли?..
– Заткнись, опенок, – тихо говорю я. – Будешь вякать, я тебе ухо отгрызу, мне терять нечего…
Он набирает воздуха, чтобы что-то сказать, но молчит, уставясь в мои глаза и понимая, что сейчас я вправду могу отгрызть ему что угодно.
Сажусь на пол прямо возле стойки. Сил нет совсем. Да еще нос почему-то начинает ныть все сильнее… Недомерок-конвоир не смеет приказать мне встать. Моя рука висит в наручнике, пристегнутом к его запястью. Мимо проходят люди в форме и в штатском, не обращая на нас внимания. Моя лихорадочная дрожь теперь усиливается нервной дрожью. Впервые в жизни понимаю, что значит «трястись от злости». Наверно, я похожа сейчас на маленькую злобную собачку на поводке, которая готова изорвать в клочья весь мир – дай только волю.
Сгибаю ноги, упираюсь лбом в колени – в такой позе я обычно возвращалась к жизни после своих подключений… Господи, если бы я могла отдать всю боль, которую вбирала в себя, взорваться этой болью, как бомба! Они бы здесь разом все загнулись – весь личный состав их долбаного СНК!..
Чувствую, как чьи-то пальцы тычут мне в затылок.
– Девушка, давай вставай. Поедем…
Поднимаю голову. Надо мной нависает ваххабит.
– Давай отстегивай уже, – говорит он конвоиру, и тот отцепляет наручники от своего запястья.
Обеими руками ваххабит берет меня за плечи и ставит на ноги. Опять удивляюсь его силе.
– Куда?.. Куда поедем? – я смотрю ваххабиту в лицо. В его густой бороде белеют зернышки риса – плов, что ли, ел?..
– Слушай, честно говорю тебе: не знаю. Начальник дал адрес, сказал: вези туда.
Пару секунд размышляю – подчиниться или свалиться на пол, пусть тащат на руках, пусть везут куда хотят… Ноги подкашиваются…