1947 - читать онлайн книгу. Автор: Элисабет Осбринк cтр.№ 22

Я знаю, что Дьёрдь Феньё обладал прекрасной музыкальной памятью, что мог, один раз услышав мелодию, сразу же сыграть ее с подходящим аккомпанементом на фортепиано. Знаю, что он играл до-мажорную Sonata facile Моцарта. Знаю, что бабушка Лилли любила, когда он играл «Танго» (опус 165) Исаака Альбениса. Вот и все.

Воспоминания просачиваются сквозь поколения. Сталактиты утрат.

Их сын, мой папа, родился в июне 1936-го. Я представляю себе еще два светлых года в короткой жизни Дьёрдя Феньё, пока не настал конец его работе на гудронно-асфальтовой фабрике в Будапеште. По новому закону евреи не имели права владеть фабриками, поэтому у его дяди фабрику отобрали, а сам он стал безработным. Какое-то время пытался зарабатывать фотографией. Не вышло. Поехал искать работу в Париж. Не вышло.

Когда в сентябре 1939 года началась война, он с превеликим трудом сумел добраться из Парижа в нейтральный Лиссабон. Получил работу в Южной Америке, но вид на жительство выдали только ему — ни жене, ни сыну не выдали, — так что он никуда не поехал. Вернулся в Будапешт пароходом, с деревянным ящиком, полным апельсинов. Сколько фруктов, обернутых папиросной бумагой, пахших солнцем и свежей сладостью, сиявших оранжевым у него на коленях, да?

Он вернулся домой, чтобы умереть.

Несколько месяцев 1940-го и 1941-го он провел на принудительных работах для венгерской фашистской армии. Но опять вернулся домой, в Будапешт, к Лилли, к сыну и к своей матери Амалии Вейцнер. Осенью 1942 года его забрали в третий и последний раз.

Я не хочу писать об этом. Стою под дождем, под смертью, слова призывают смерть, и смерть призывает мои слова. Сиротство моего папы — вот что звучит в дожде.

Антиеврейские законы в Венгрии лишают евреев возможности служить в регулярной армии. Поэтому были созданы спецбатальоны для политически инакомыслящих и евреев.

Моему папе было всего шесть лет. В то утро, когда пришла третья повестка на принудительные работы, он, к своему удивлению, обнаружил, что все встали раньше его. Отец, Дьёрдь Феньё, сидел на диване, облокотясь на колени и подперев голову руками. Мальчик спросил, не поедут ли они на Дунай купаться или кататься на лодке. Ответ был «нет».

Дьёрдя Феньё, которому только что исполнилось тридцать пять, в ноябре 1942 года отправили в Надькату, в сборный лагерь, с узелком, в котором было теплое белье, цветные очки для защиты от слепящего снега и немного харчей. Грязный лагерь окружала колючая проволока. Страх поселился в бараках, и вполне оправданно. Можно назвать этих призывников узниками, а можно и рабами.

Комендант лагеря поделил их на батальоны и проинструктировал соответствующих командиров: живыми эти враги нации вернуться не должны. Охранники зачастую принадлежали к крайне антисемитской партии «Скрещенные стрелы» ^[42] и обращались с евреями необычайно жестоко и беспощадно.

Что произошло с Дьёрдем Феньё? Его повесили или расстреляли? Приказали расчищать путь наступающим нацистским войскам на Восточном фронте, идти по минному полю, пока не взорвется? Заставляли ползать на четвереньках с миской в зубах и повизгивать? Отправили больного в барак, который затем подожгли? Велели влезть на дерево, прыгать с ветки на ветку и застрелили, когда он упал? Подвесили за связанные руки и избивали? Обливали висящего холодной водой, пока он не заледенел и не умер на тридцатиградусном морозе?

Тридцать первого декабря 1942 года Дьёрдь Феньё был еще жив где-то на Украине. Он написал тогда Лилли открытку со словами «ты была лучшей половиной моей жизни». Мне неясно, что, собственно, означают эти слова. А потом он канул в смерть, и его отсутствие столь же реально, как дождь. Ему нет конца.

Жила-была женщина по имени Алиса Хоффман. Моя прабабушка.

Сохранилась ее фотография 1910-х годов — в белом платье с высоким воротом. Совсем молодая женщина, в профиль. Волосы как у меня. Лицо напоминает мое, я выглядела так же в свои двадцать лет. И родилась она 29 апреля, как и я.

Алиса Хоффман из Будапешта вышла за Белу Воллака, и у них родилась дочка, Лилли. Единственный ребенок, она рано, в четыре года, осталась без матери, когда кроткая Алиса умерла от дизентерии, выпив непастеризованного молока.

Мне бы очень хотелось поговорить с Лилли, с моей бабушкой, о ее раннем детстве, трудном и одиноком. Помнится, однажды мы, держась за руки, кружились под музыку. А вообще я мало знаю о том, что значит иметь семью. Нет ничего, кроме имен, дождя, что падает на имена, имен, что падают сквозь поколения. Алиса, Лилли и мальчик, который станет моим папой. Его назвали так же, как его отца, хотя это не принято и никто не может объяснить почему.

Несколько лет они жили все вместе — мальчик, его мама Лилли, его папа Дьёрдь и бабушка Амалия — в квартире из двух комнат, прихожей, кухни и ванной. Там стояло фортепиано. А на стене висела картина маслом, портрет Алисы Хоффман. В ненормальном еще была нормальность.

Когда 19 марта 1944 года немцы оккупировали Венгрию, восьмилетний мальчик, который станет моим папой, уже остался без отца. Он успел пойти в школу, но проучился недолго, потому что был евреем. Ни его мать, ни отец в Бога не веровали, и только когда ему исполнилось пять лет, он соединил слово «еврей» с самим собой. Чужой человек проходил мимо того места, где он играл, и обозвал его вонючим евреем. Мальчик пошел к маме и спросил, что значит «еврей». Лилли ответила просто: «Есть два сорта людей, добрые и злые. Вот и все, что имеет значение».

Расскажу о моей бабушке Лилли. Она делала все, что могла.

В Кракове жили родственники: Имре, его жена Эржебет и их дети — Ида и Янош. В 1939-м, когда нацисты оккупировали Польшу, им грозила депортация, но они могли спастись, если сумеют доказать, что они венгры. Лилли продала свои драгоценности, подкупом добыла необходимые документы, чтобы четыре человека получили отсрочку и надежду на спасение, правда, как оказалось, ненадолго. Кто-то из соседей донес на них в гестапо. Венгры ли, поляки ли — роли не играло, они были евреи, и семью вывезли в польский городок Освенцим, который немцы называли Аушвиц. Имре, Эржебет и пятнадцатилетний Янош в тот же день попали в газовую камеру. Двадцатилетней Иде сохранили жизнь для рабского труда, сперва в Освенциме, потом в Берген-Бельзене. Я нахожу сведения о них в лагерном архиве. Уничтожить всё не успели. Имя соседа не указано. Ида никогда ни слова не говорила о том, чтó ей довелось пережить.

Невозможно спокойно записать все это, слова не способны течь ровным потоком, нет примирения, и связного рассказа не получается. Фразы отрывисты и обрывочны. Все рвется, постоянно рвется, натыкаясь на колючую проволоку. Время, не ведавшее жалости. Три раза Лилли спасала жизнь своему сыну, который станет моим папой. Но я опережаю события.