Дантон. Возможно, вам следует выпроводить эту женщину из комнаты.
Жели. Я сам знаю, как мне обращаться с членами моей семьи.
Дантон. Дети к ней привязаны, а она к ним. Спросите сами. К тому же я не хочу женщину в летах – мне нужен кто-нибудь помоложе. Она знает толк в домашнем хозяйстве. Моя жена ее научила.
Жели. Но вы устраиваете приемы, у вас бывают важные гости. Она ничего в этом не смыслит.
Дантон. Они примут все, что я им предложу.
Мадам Жели. Вы самый заносчивый тип на свете. Это переходит все границы.
Дантон. Что ж, если вас так беспокоят удобства моих друзей, вы всегда можете спуститься к нам и дать дочери совет. Если чувствуете, что разбираетесь в этом вопросе. Послушайте, если она пожелает, к ее услугам будет армия слуг. Мы можем переехать в квартиру побольше, давно следовало этим заняться, не знаю, отчего я по-прежнему живу здесь, видимо по привычке. Я богатый человек. Ей нужно только попросить – и она получит все, что захочет. Ее дети унаследуют мое состояние в равных долях вместе с детьми от первого брака.
Жели. Наша дочь не продается.
Дантон. А если захочет, может завести собственную чертову часовню и священника в придачу. Если, конечно, он поддерживает конституцию.
Луиза. Мсье, я не согласна на гражданскую церемонию. Пришло время сказать вам это.
Дантон. Прошу прощения, любовь моя?
Луиза. Я хочу сказать, что согласна на эту глупую церемонию в мэрии, но настаиваю на настоящей свадьбе с настоящим священником и клятвами.
Дантон. Зачем?
Луиза. Потому что иначе наш брак будет незаконным. Мы будем жить во грехе, а наши дети родятся незаконнорожденными.
Дантон. Глупышка, разве ты не знаешь, что Господь – первый среди революционеров?
Луиза. С настоящим священником.
Дантон. Ты понимаешь, о чем меня просишь?
Луиза. Иначе я не согласна.
Дантон. Подумай еще.
Луиза. Я пытаюсь внушить вам правильные убеждение.
Дантон. Я ценю это, но, когда ты станешь моей женой, тебе придется мне подчиняться. Можешь начать прямо сейчас.
Луиза. Это мое единственное условие.
Дантон. Луиза, я не привык, чтобы мне ставили условия.
Луиза. Самое время привыкать.
Потерпев неудачу с обвинениями против Марата, жирондисты учреждают новый комитет для слежки за теми, кто, как они выражаются, вредят авторитету Национального конвента. Комитет арестовывает Эбера. Под давлением секций и Коммуны его освобождают. Двадцать девятого мая центральный комитет секций уходит на «постоянную сессию» – что за славный термин для кризисных времен! Тридцать первого мая в три часа ночи раздается набат. Городские ворота закрывают.
Робеспьер: «Я призываю народ в Конвент, чтобы изгнать недостойных депутатов… Я заявляю, что, получив от народа миссию защитника его прав, буду считать притеснителем любого, кто меня перебьет или откажется предоставить мне слово. Я возглавлю мятеж против председателя и депутатов, которые попытаются заткнуть мне рот. Я заявляю, что сам накажу предателей, и обещаю не спускать с заговорщиков глаз, как если бы они были моими личными врагами».
Инар, жирондист, председатель Конвента: «Если народные представители пострадают, заявляю, что во имя страны Париж будет полностью уничтожен. Люди станут обшаривать берега Сены, дабы узнать, существовал ли он вообще».
– Уже несколько дней люди боятся ночевать дома, – сказал Бюзо. – Вы не думаете уехать?
– Нет, – ответила Манон, – не думаю.
– У вас есть ребенок.
Манон прислонила голову к подушке, предоставляя ему возможность любоваться изгибом шеи.
– Это, – она закрыла глаза, – не должно влиять на мои поступки.
– Но большинство женщин рассуждает иначе.
– Я не большинство. И вы это знаете. – Она открыла глаза. – Думаете, я бесчувственная? Это не так. Но на кону сейчас нечто большее, чем мои чувства. Я не оставлю Париж.
– Секции восстали.
– Вы боитесь?
– Мне стыдно, что дошло до такого. После всех наших трудов, наших надежд.
Мгновение томности прошло. Манон села, и ее лицо просветлело.
– Не сдавайтесь! Почему вы так говорите? У нас большинство в Конвенте. Что сделает Робеспьер против такого преимущества?
– Вы недооцениваете Робеспьера.
– Подумать только, я предложила ему свой кров во время событий на Марсовом поле! Я его уважала. Считала его последней цитаделью разума и благопристойности!
– Он не только вас обвел вокруг пальца, – сказал Бюзо. – Робеспьер никогда не простит своим друзьям ран, которые им нанес, добра, которое от них видел, талантов, которыми они, в отличие от него, обладают. Вы ошиблись в выборе, любовь моя. Вам следовало протянуть руку Дантону.
– Этот негодяй вызывает у меня отвращение.
– Я не имею в виду буквально.
– Хотите, скажу вам, как он про нас думает? Кажется, никто, кроме меня, этого не понимает. В его глазах вы, мой муж, Бриссо – сборище вежливых, ни на что не годных интеллектуалов. Его люди – толстокожие циники, подхалимы, хищники – те, кто разрушает из любви к разрушению. Поэтому он вас презирает.
– Нет, Манон, это не так. Он предлагал договориться. Предлагал сделку. Мы его оттолкнули.
– Так вы говорите, а на самом деле знаете, что с ним договориться нельзя. Он выдвигает требования и ждет, что вы пойдете у него на поводу. А в конце поступает по-своему.
– Вероятно, вы правы. Впрочем, у нас уже нечего ему предложить. У нас, Манон, больше ничего нет.
– Значит, Дантон у нас ничего и не отнимет, – сказала она.
Вооруженные демонстранты у Конвента. Внутри делегаты от секций со списком депутатов, которых следует изгнать и объявить вне закона. Однако большинство не сдается. Робеспьер побелел, как лист бумаги, который выскользнул из его рук. Он схватился за трибуну и делает мучительные паузы между каждым предложением.
– Кончайте, раз так! – выкрикнул Верньо.
Робеспьер вскинул голову:
– Да, я покончу с вами.
Два дня спустя Конвент окружила огромная толпа, по большей части вооруженная, – тысяч восемьдесят, по грубым прикидкам. Ее возглавляли национальные гвардейцы с примкнутыми штыками и артиллерией. Народ требовал изгнать двадцать девять депутатов, в том число Бюзо, Верньо, Петиона, Луве и Бриссо. По всему, гвардейцы вместе с санкюлотами были готовы держать депутатов в заточении, пока те не подчинятся. Эро де Сешель, председательствовавший в тот день, цепочкой вывел депутатов на улицу, надеясь разрядить всеобщую враждебность. Канониры стояли наготове рядом с пушками. Их командир препирался с председателем Конвента, глядя на него сверху вниз с лошади. Он понимал, что Эро – стойкий патриот, но понимал также, случись что, толпу не остановить.