Искусство терять - читать онлайн книгу. Автор: Алис Зенитер cтр.№ 103

Рашида презрительно усмехается.

– Думаю, я это понимаю, – начинает Наима нерешительно (от присутствия Ифрена она вдруг оробела). – Никто не знает, что другие сделают с нашим молчанием. Жизнь моего деда, например, – будь она написана, выложена на страницы, а может быть, это и возможно, – моя бабушка сказала бы, что да, конечно, в зенице Бога, короче, если бы кто-то заглянул в нее через его слова, он различил бы два молчания, соответствующие двум войнам, которые он прошел. Из первой, войны тридцать девятого – сорок пятого, он вышел героем, и молчание только подчеркнуло его мужество и те тяготы, какие ему пришлось вынести. О его молчании можно говорить с уважением, как о стыдливости воина. Но из второй войны, алжирской, он вышел предателем, тут молчание лишь подчеркивало его низость, и создается впечатление, что стыд лишил его слов. Когда кто-то молчит, другие сочиняют и почти всегда ошибаются, так что я не знаю, может быть, писатели, о которых вы говорите, решили, что лучше все всегда всем объяснять, чем давать им пищу для фантазий молчанием.

В желтоватом свете лампы на стене дома в исступленном хороводе танцуют десятки крошечных комаров, их жужжание смешивается с шумом кондиционеров и последних машин. Ифрен, улыбаясь, описывает вымышленный мир, где каждый всегда говорит что думает, боясь, что молчание будет неверно истолковано.

– Но есть состояния, которые нельзя просто так описать, – вздыхает Мехди, – состояния, требующие сиюминутных и противоречивых высказываний.

Наима прекрасно понимает, чтó он хочет сказать. Она на собственной шкуре прямо сейчас испытала такое состояние.

Она не хочет уезжать отсюда. Она во что бы то ни стало хочет домой.

На пути к алжирскому порту чахлый и грязный пейзаж обочин неуловимо обретает достоинство почетных караулов в момент прощания. Прохожие, бродячие псы и даже пластиковые пакеты как будто отдают последний салют направляющейся в столицу машине. Ифрен спрашивает Наиму:

– Ты нашла здесь то, что хотела?

Очевидно, что он говорит не о рисунках, аккуратно убранных в альбом, который она увезет в Париж; вчера вечером она обнаружила лежавший на нем коричневый конверт от Тассекурт. (Я же тебе говорила, усмехнулась Рашида, она прислала кого-то передать их нам, пока тебя здесь не было.)

– Я не уверена, – искренне отвечает она.

– А ты хоть знала, чего хотела?

Она колеблется:

– Доказательства.

Ифрен смеется и кашляет. Выбросив сигарету в окно, он берет бутылку содовой, которая перекатывается за сиденьем. Машину заносит. Он этого как будто даже не замечает.

– Того, что ты отсюда?

– Полагаю, да. Я думала… если я почувствую что-то особенное в этой стране, значит, я алжирка. А если ничего не почувствую… это не имеет значения. Я смогу забыть Алжир. Продолжать жить.

– И что ты почувствовала?

– Я не могу это объяснить. Это было очень сильно. Но в то же время каждую секунду я готова была развернуться и уехать во Францию. Я думала: «Готово дело. Внутри вибрирует. А теперь домой».

– Ты можешь быть здешней, но не принадлежать стране, – говорит Ифрен. – Мы многое теряем… Можно потерять страну. Ты знаешь Элизабет Бишоп  ^[107]?

Она смеется, имя американской поэтессы в этой машине, мчащейся на всех парах вдоль алжирского побережья, звучит как-то несуразно. Ифрен начинает читать:

Наима молчит. Ифрен улыбается ей:

– Никто не передал тебе Алжир. А ты как думала? Что страна у тебя в крови? Что кабильский язык запрятан где-то в твоих хромосомах и проснется, как только ты ступишь на алжирскую землю?

Наима хохочет: именно на это она надеялась, так и не решившись сформулировать даже мысленно.

– Что нам не передают, то мы теряем, вот и все. Ты отсюда, но здесь не твой дом.

Она открывает было рот, но он тут же перебивает ее:

– Нет, пожалуйста, пожалуйста. Не поступай как все эти французы, которые возвращаются в страну на каникулы, и поди им скажи, что они не алжирцы. Ты понимаешь, о каких людишках я говорю?

Наима вспоминает Мохамеда, выступающего хранителем потерянной страны, в которой он никогда не бывал, и кивает.

– Поди пойми, чего они хотят. Жалуются, что во Франции им не дают быть французами, что слишком силен расизм. Но стоит нам сказать им, что они французы, они так и взвиваются: я, мол, такой же алжирец, как и ты. И назовут тебе десять названий деревень, десять имен улиц.

Он прерывается, чтобы перевести дух, и продолжает мягче:

– Всем, о ком я говорю, на роду написано разрываться. Когда они рождаются, Алжир говорит: «Право крови: они алжирцы». А Франция говорит: «Право земли: они французы». Так что всю жизнь они сидят меж двух стульев, и это совершенно официально. Но ты… не строй из себя алжирку, если не хочешь вернуться в Алжир. К чему это?

Она молчит, умиротворенная, счастливая, что он сам догадался о том, чего она не смогла сказать Мехди и тем более Рашиде: что ей – по крайней мере, пока – не хочется возвращаться. Но ведь бывают состояния, которые можно выразить только противоречивыми и сиюминутными высказываниями, и она ловит себя на мысли, что ради него, золотистого человека, понимающего ее молчание, вернуться ей, может быть, однажды захочется.

Когда пароход покидает алжирский порт, она не знает, глядя на кажущийся таким белым город, прощается ли с ним навсегда или просто говорит «до свидания».

Пришли дяди и тети, и квартира, когда-то полнившаяся их детскими криками и беготней, кажется, уже не может вместить всех. Кухня на грани апоплексического удара, но что с того: все теснятся и толкаются, чтобы занять место за столом, поближе к Йеме. Они хотят быть на этой странной интимной церемонии – возвращении, только не Наимы, но Алжира. Через ее рассказы, ее фотографии, привезенные ею маленькие подарки вся страна вернулась в Пон-Ферон. Надо бы подправить карты: Средиземное море снова стало мостом, а не границей.