Рождество под кипарисами - читать онлайн книгу. Автор: Лейла Слимани cтр.№ 19

Она опустила глаза, подтянула платок до самых глаз и почувствовала, что исчезает. Она не знала, как к этому относиться. Безликость, наверное, защищала ее и даже пьянила, но она напоминала бездонную пропасть, куда Матильду засасывало против ее воли, и ей казалось, что с каждым шагом она теряет еще одну частичку своего имени, своей личности, что, пряча лицо, она прячет существенную часть самой себя. Она превращалась в тень, в знакомую, но не имеющую ни имени, ни пола, ни возраста фигуру. В те редкие моменты, когда она набиралась смелости и заговаривала с Амином о положении женщин, о Муилале, никогда не выходившей из дома, муж резко обрывал их беседу:

– Ты-то на что жалуешься? Ты европейка, тебе никто ничего не запрещает. Вот и занимайся своими делами, а мою мать оставь в покое.

Однако Матильда настаивала из духа противоречия, она не могла отказать себе в удовольствии ввязаться в драку. По вечерам она говорила усталому после полевых работ, измученному заботами Амину о будущем Сельмы или Аиши: надо как-то определиться с их дальнейшей судьбой.

– Сельме нужно учиться, – настаивала Матильда и, если Амин не взрывался сразу, продолжала: – Времена изменились. И о своей дочери тоже подумай. Только не говори, что ты намерен воспитать Аишу в покорности!

После этого Матильда обычно цитировала по-арабски с эльзасским акцентом слова принцессы Лаллы Аиши, сказанные в Танжере в апреле 1947 года. Своего первого ребенка супруги назвали в честь дочери султана, и Матильда не уставала напоминать об этом мужу. Разве даже националисты не соединяют стремление к независимости с необходимостью женской эмансипации? Все больше женщин получают образование, носят джеллабу вместо хайка или даже европейскую одежду. Амин чуть заметно кивал и даже одобрительно бурчал, но не спешил с обещаниями. Шагая по полям, где трудились женщины, его работницы, он вспоминал эти разговоры. «Кому нужна строптивая женщина? – размышлял он. – Матильда ничего не понимает». Потом думал о матери, которая провела всю жизнь взаперти. В детстве Муилала, в отличие от братьев, не имела права ходить в школу. Позднее Си Кадур, ее муж, построил дом в старом городе. Идя на уступку традициям, он оставил единственное окно на улицу, вечно закрытое жалюзи, да и то на втором этаже, причем Муилале было запрещено к нему приближаться. Прогрессивность Кадура, целовавшего ручки француженкам и изредка посещавшего проститутку-еврейку в Эль-Мерсе, заканчивалась там, где речь заходила о репутации его жены. Когда Амин был маленьким, он иногда замечал, как мать украдкой наблюдает в щелочки жалюзи за тем, что делается на улице, и, увидев его, прижимает палец к губам в знак того, что это нужно держать в секрете.

Для Муилалы мир был разделен непреодолимыми преградами. Между мужчинами и женщинами, между мусульманами, иудеями и христианами, и она полагала, что чем меньше они будут встречаться, тем легче придут к взаимопониманию. Если каждый останется на своем месте, воцарится прочный мир. Евреи из меллы ремонтировали ее жаровни, у них же – при посредничестве тощей швеи – она заказывала галантерейные товары, необходимые в домашнем хозяйстве. Она никогда не видела европейских друзей Кадура, который хвастался тем, что он человек современный, любил носить сюртуки и брюки со стрелками. Она не задавала ему вопросов, когда однажды утром прибирала личные покои мужа и обнаружила стаканы и окурки сигарет, красные следы на которых имели форму женских губ.

Амин любил свою жену, любил и хотел до такой степени, что порой просыпался среди ночи от желания укусить ее, проглотить целиком, обладать ею полностью, без остатка. Но иногда он сомневался в себе. Что за блажь на него нашла? С чего он возомнил, что сможет жить с европейкой, такой раскрепощенной женщиной, как Матильда? Из-за нее, из-за этих мучительных разногласий у него возникло ощущение, что его жизнь напоминает взбесившиеся качели. Иногда им овладевало острое, неистовое желание вернуться к своей культуре, всем сердцем любить своего бога, свой язык и свою страну, и нечуткость Матильды сводила его с ума. Он хотел, чтобы рядом была женщина, похожая на его мать, которая понимала бы его с полуслова, обладала терпением и самоотверженностью, свойственными его народу, которая мало говорила бы и много работала. Молчаливая и преданная женщина, которая ждала бы его вечером, смотрела, как он ест, и находила бы в этом свое счастье и высшее предназначение. Из-за Матильды он сделался предателем и отступником. У него порой возникало желание расстелить молитвенный коврик, прикоснуться лбом к земле, услышать в своем сердце и из уст своих детей звуки языка предков. Он хотел заниматься любовью, говоря по-арабски, шептать на ухо смуглой женщине ласковые слова, какие говорят ребенку. В иные моменты, когда он возвращался домой и жена бросалась к нему на шею, когда он слышал, как его дочка поет в ванной, когда Матильда придумывала игры и шутки, он радовался и чувствовал, что поднялся выше других. У него появлялось ощущение, будто он вырвался из общей массы, и ему приходилось признать, что война изменила его и что у современности есть свои преимущества. Ему было стыдно за себя и свое непостоянство, и именно Матильда – он это понимал – расплачивалась за это.

* * *

Матильда подошла к старой, обитой гвоздями двери, подняла дверной молоток и дважды громко им стукнула. Ей открыла Ясмин в подоткнутой юбке, на ее черных лодыжках густо курчавились тоненькие волоски. Было уже десять часов утра, но в доме царил покой. Только где-то шумно потягивались кошки да служанка шлепала по полу мокрой тряпкой. Ясмин выпучила глаза, глядя, как Матильда стаскивает джеллабу, бросает платок на кресло и взбегает на второй этаж. Служанка кашлянула и выплюнула в колодец сгусток зеленоватой слизи.

Поднявшись наверх, Матильда обнаружила, что Сельма спит на кушетке. Матильда очень любила эту капризную, своенравную шестнадцатилетнюю девушку, не слишком воспитанную, но не лишенную изящества, которую Муилала окружала любовью и кормила – только и всего. «Это не так уж мало», – в одном из разговоров с Матильдой заметил Амин. Да, не так уж мало, но совершенно недостаточно. Жизнь Сельмы определялась, с одной стороны, слепой любовью матери, а с другой – беспощадной бдительностью братьев. С тех пор как у Сельмы обозначились грудь и бедра, братья сочли, что она достигла «призывного возраста» и, уже не сдерживаясь, при каждом удобном случае могли врезать ей как следует. Омар, на десять лет старше ее, говорил, что чувствует в сестре склонность к бунтарству и дух неповиновения. Он завидовал, что мать защищает Сельму и относится к ней с нежностью, проявившейся слишком поздно, а потому не доставшейся ему, Омару. Красота Сельмы бесила братьев, они вели себя как звери, почуявшие приближение грозы. И в профилактических целях колотили ее, запирали, дабы не было слишком поздно и она не совершила какую-нибудь глупость.

С годами Сельма становилась все красивее, красота ее нервировала окружающих, раздражала, при виде ее всем становилось не по себе, словно она предвещала самые страшные несчастья. Матильда, глядя на Сельму, задавалась вопросом, что чувствует девушка, наделенная такой красотой. Не мешает ли ей это? Красота – это что? Это вес, или вкус, или консистенция? Сельма хотя бы осознает, как неловко себя чувствуют люди в ее присутствии, как начинают суетиться, как не могут глаз оторвать от таких тонких, таких безупречных черт ее прелестного личика?