Каменное братство - читать онлайн книгу. Автор: Александр Мелихов cтр.№ 51

Хотя при жизни Бережков на Виктора Игнатьевича только вскинул бы свои соколиные глаза из-под соболиных бровей: «Что, и он ученый?..» А Виктор Игнатьевич в ответ покосился бы на него с презрительной опаской: оч‑чень сомнительный тип… И Лидия Игнатьевна что-то такое тоже чуяла, раскланиваясь с Леночкой подчеркнуто корректно и высокомерно, с высоты еще и статуса законной жены по отношению к любовнице: ярмарка суеты отнюдь не затихает и у гробового входа.

Поэтому я при каждом удобном случае закидываю в напряженно наставленные ушки бедной Леночки, прячущей глаза за длинным козырьком, что они с ее возлюбленным сделали на удивление мудрый выбор, не посягнув на свободу друг друга: семейные узы неизбежно разрушают любовь. Любовь, скованную семейными кандалами, в лучшем случае сохраняет кто-то один, чаще женщина. Она любит, терпит, закрывает глаза в надежде дожить до того долгожданного мига, когда вторая половина окажется покинутой, больной, беспомощной, – чтобы, упиваясь ее пристыженной благодарностью, излить на нее все накопленные океаны ненужных прежде забот и ласк. А после ее смерти немедленно приступить к созданию гимна об их великой любви.

Блаженны те, чьей любви не требовалась смерть, чтобы быть воспетой! Чья любовь воссияла над общим делом, а не над кладбищем! Не убитая ни браком, ни смертью. Ибо у тех, кто вкусил ее неземное счастье, ничто уже не может отнять любимый образ, он останется с ними до надгробной плиты.

Заметьте, указывал я на мясной, в прожилках жира небольшой валун со стесанным боком, – жены к нему не ходят, их любовь была убита браком. И это при том, что он был любимчиком миллионов!

* * *

Да, да, у актера есть два совершенно разных назначения: одно – ваять из собственного тела воплощения чьих-то вымыслов, второе – служить любимчиком публики, наподобие домашнего зверька. И начинал Любимчик вроде бы ваятелем. Заброшенный распределением из Ленинграда в Хабаровский ТЮЗ, он сразу же снискал расположение юных зрителей, ошеломительно сыграв Мочалку в «Мойдодыре», однако через год был уволен за прогулы и загулы, а на деле за связь с директорской женой. В Иркутске его уволили уже за связь с женой главрежа, в Томске – осветителя, и чем ближе перемещался он обратно к Ленинграду, тем ниже опускался статус его любовниц, а вес его пьяных загулов, напротив, все рос и рос: в Новгороде он соблазнил всего только жену истопника, а отлежал в психушке с «белкой» аж целый месяц. В Ленинград он вернулся уже и сам истопником, однако ухитрился и тут пару-тройку раз жениться и еще тройку-четверку «поджениться».

Что эти женщины в нем находили? Нос распух, будто от многомесячного насморка, усы, брови – три бесцветные зубные щетки, волосы – одна сплошная платяная, заплывшие глазки из-под зубных щеток глядят зорко и недоверчиво, – то-то вышедшие в люди однокурсники и брали его исключительно в эпизоды, когда надо было сыграть отрицательного дореволюционного купчика, сыщика, дворника, надзирателя: эти самые глазки пялились так тупо и нагло, так воровато шныряли, так угрюмо и подозрительно косили вслед, так злобно сверлили насквозь, что сразу было видно, каково жилось порядочным людям в царской России. В принципе, он потянул бы и на более крупных гадов, но, увы, его трезвых просветов хватало только на мелких.

А потом он подшился и был принят в детективный сериал комическим чмошником оттенять суперменство главного героя со стальными мускулами и каменными скулами. И уже на сороковой серии сверхчуткое продюсерское ухо расслышало согласное биение женских сердец, привязавшихся именно к чмошнику. Да и то сказать, что хорошего в этих суперменах: любят одних себя, обожанием объелись – куда желаннее хоть неказистый, да свой. Добрый, потому что для злобы нужны амбиции. Верный, потому что на неверность нужен спрос. Надежный, потому что…

Потому что по надежности мы невыносимо истосковались. Так покажите же ее нам хотя бы на картинке!

И щедрое продюсерское сердце распахнуло целые шлюзы надежности. Так чмошник преобразился в любимчика, а любимчик в героя. В каждом новом воплощении он являлся то капитаном воздушного судна, то капитаном судна океанского, то капитаном спецназа, обзаводясь все более крупными звездами и восходя из любимчиков тоже в самые настоящие звезды. И если раньше ему приходилось подгонять запои к съемкам, то теперь съемки подгонялись к запоям; если раньше ему приходилось каждый стакан отрабатывать анекдотами, то теперь ему наливали за одну лишь возможность с ним чокнуться; а что до женщин, то их глаза со всех сторон светили ему то собачьей безнадежной преданностью, то туманной загадочностью, то лукавинкой, а то и детским бескорыстным восторгом. Здоровье, однако, уже иссякало на глазах, врачи-таки сумели отравить ему радость успеха своими печенками, почками, сердцами, сосудами, и ему теперь приходилось больше изображать лихого гуляку, но даже изображать становилось не по силам, тем более что он слишком уж по Станиславскому старался вжиться в свой прежний образ.

Он лиловел, раздувался, и режиссерам оставалось лишь погуще его закрашивать да повышать в чинах, так что скончался он от алкогольной кардиомиопатии на Кавказе в чине генерал-майора, и его последнее фото в камуфляже облетело все таблоиды, породив среди его особенно страстных поклонниц убеждение, что он пал в бою, защищая от ваххабитов стратегическое ущелье, замещая в одиночку сразу триста спартанцев.

Мое злоязычие проистекает, как всегда, из зависти. Мне кажется, я и красивее, не говоря уже в миллион раз умнее, а уж что до надежности – так это не у меня семь жен венчанных и семьсот невенчанных, и все-таки меня забудут, не износивши башмаков, а к нему женская тропа не только не зарастает, а, кажется, только разрастается. Им мало приносить цветы, они оставляют еще и послания, соорудив рядом с могилой самую настоящую фанерную стену плача, куда прикнопливают упакованные в прозрачную полиэтиленовую пленку признания и призывы: «Опустела без тебя земля», «Неужели ты никогда больше не войдешь в мой дом – простой, надежный, добрый?», «Ну почему, почему Россия оскудела такими мужчинами?!», «Приди же, наконец, я жду!»…

Самые романтичные оставляют даже стихи:

Однако, покуда завистливые глаза собирают коллекцию смехотворностей, мой слух, так до конца и не освободившийся от чар Орфея, начинает невольно разбирать сквозь прокатную словесную белиберду породившую ее подлинную боль, подлинную тоску, подлинную мечту – в душе ведь все подлинно! – и я снова вглядываюсь в лицо своего победителя, такое вроде бы напористо рядовое на торжественности мясной полировки, и перестаю понимать, в каком он звании, сколько ему лет, какие у него глаза, волосы и брови, я вижу только одно: он и вправду был таким, каким они его видят.