Каменное братство - читать онлайн книгу. Автор: Александр Мелихов cтр.№ 44

Да вот вам, пожалуйста! Виктор Игнатьевич вспомнил о конверте и, по-государственному хмурясь, уверенно, как патологоанатом, вскрыл его (а как от этих вскрытий замирало сердце когда-то!) – разумеется, снова автореферат диссертации, скоро, кажется, все заделаются кандидатами, работать уже и сейчас некому.

Лицо Виктора Игнатьевича сделалось по-государственному брюзгливым. А это еще что? Алая открытка «С праздником Октября!»: «Уважаемый Виктор Иванович (хоть бы отчество правильно разузнали!)! Поздравляю Вас и Вашу семью (разумеется, и семью!) с на ступающим праздником, сердечно желаю крепкого здоровья, семейного счастья, творческого вдохновения. В заключение убедительно прошу (ага, наконец-то и „прошу“) оказать мне поддержку, которая может оказаться весьма существенной. Буду очень Вам признателен». Подписано: «Ваш земляк» (а земляков у него двести тысяч) – и фамилия. Еще бы, у них в провинции его подпись чего-то стоит.

Фамилия – Виктор Игнатьевич только сделал вид, что незнакомая, а так-то он сразу вспомнил: прошлым летом он заезжал в родной город, и школьный приятель – скорее всего, тоже не случайно – затащил к сослуживцу своей жены, ассистенту под сорок из тамошнего пединститута: хороший, мол, мужик, домашняя наливка и др., и пр.

Уж как тот суетился, как хлопотал, а за наливкой пустился плакаться, что на работе его окончательно доедают, уже кости начали глодать: и лекционные часы отняли, и вечерними занятиями да комиссиями заездили, что ни похуже – все на него, а спасение одно – защита. Так они и защиту тормозят, на последнем обсуждении, например…

Самую тяжелую артиллерию хлебосольный хозяин пустил в ход: наливку подливал, в глаза засматривал, сынишку пятилетнего привлек: покажи дяде Вите, как ты рисуешь… Но Виктор Игнатьевич авансов не давал: слушал рассеянно, поддакивал рассеянно, пригубливал рассеянно. И над рисунками сюсюкать не стал: взглянул рассеянно и задумался. А ты, значит, мальчик, иди поиграй.

Впрочем, сочувствовать-то Виктор Игнатьевич как раз сочувствовал, поражался даже, но с таким простодушием, что сразу было ясно: он никак не связывает всех этих безобразий со своими служебными возможностями, о которых по скромности своей никогда и не вспоминает. И диссертационной работой хозяина он как бы даже и заинтересовался, но – сугубо научной стороной, не более того.

А тот попрошайка все же прислал свой жалкий авторефератишко!.. Но теперь Виктор Игнатьевич не собирался увиливать. Теперь он готов был заявить со всей прямотой, что работа так себе, очень средняя. Да, такие защищают сотнями, но это еще не основание, чтобы и он поддерживал что-либо подобное. И позиция его будет только принципиальной, не более того. Хотя и не менее.

И по инерции прямоты нечаянно понял: да он же не из принципа отказывает, а потому лишь, что, с одной стороны, лень вникать, писать, отправлять этот чертов отзыв, а с другой – мало ли что: у «земляка» на кафедре, кажется, склоки, накапает кто-нибудь, пойдут разбирательства – расхлебывай потом. Хотя, вообще-то, если бы не та хамка, он, возможно, и снизошел бы, черканул пару строк на казенном бланке, – прямота уже начала наглеть, резать правду-матку собственному хозяину в глаза. Виктора Игнатьевича прямо-таки покоробила ее бестактность. Какая еще уборщица! Что же, по-вашему, с его стороны было бы принципиальнее содействовать слабой работе? И чуть руками не развел: да ведь как он ни поступи, все будет непринципиально. Принципиально могут поступать только принципиальные люди, а непринципиальные, что бы они ни делали, все равно способны действовать только по каким-то личным мотивам.

Открытие было до того обескураживающим, что Виктор Игнатьевич упрямо сдвинул брови и напористо склонил голову. Он решил рассердиться, и гнев – не затравленный, а облегчающий, уверенный гнев, подобно свежему ветру, послушно расширил его грудь – сладостный гнев сильного. Виктор Игнатьевич брезгливым жестом отбросил тощую брошюрку, немедленно соскользнувшую за письменный стол, и с радостью отметил, какая непосредственная свежесть чувств до сих пор доступна ему.

В конце концов, ему-то в свое время никто не помогал, все достигнуто своим горбом! (Виктору Игнатьевичу и подлинно пришлось-таки понатрудить спину – правда, больше поясницу, чем плечи, – пока он выбивался в доктора. Но с заведованием кафедрой ему повезло, – впрочем, слово «повезло» давно ведь уже улетучилось из лексикона Виктора Игнатьевича.)

Виктор Игнатьевич поднял голову и смело посмотрел в глаза всем грядущим попрошайкам. Однако на миг все же сделалось как-то неуютно, словно зимой отворили дверь на улицу: насколько же удобнее было обращаться с попрошайками прежнему чудаковатому профессору: «Что вы, я даже и не знаю, кто у нас этим занимается» или «О, эти вещи не для меня», – и вопрос закрыт. У него уже и глуховатость начала вырабатываться специфическая, и все полагающиеся дефекты речи: не то картавость, не то шепелявость, вроде как у того старичка, который что-то им читал на втором курсе и произносил «Ляйбниц» вместо «Лейбниц». Он тоже, говорят, был до крайности непрактичен…

Тоже прохвост был, должно быть, порядочный, прибавила прямота, и Виктора Игнатьевича потянуло обратно: в тепло, в уют, в недосказанность… Однако он лишь вскинул подбородок повыше и некоторое время посидел в этой позе, решительно барабаня пальцами по лакированным подлокотникам. В душе рождались, таяли и снова рождались какие-то образы, сомнения, страхи…

Ведь того-то образцового старичка, в которого он так уверенно вырастал, все любили или уж, по крайней мере, снисходили к нему: что взять с трогательного непрактичного профессора, вечно парящего в каких-то эмпиреях, с трудом отыскивающего с них дорогу даже и в уборную! Вот к суровым и деятельным – к ним и требования иные. Уж коли ты решительный и энергичный, так будь добр оставаться таковым не только с низшими, но и с высшими, что-то там пробивай: тому квартиру, этому тематику, третьему ставку…

Виктор Игнатьевич затосковал. Отсеченный от теплого уютного мира ледяным стеклом прямоты, он с тоской взирал на прежнего себя – чудаковатого профессора, как душа глядит из холодных звездных туманностей на только что ею покинутую бренную оболочку, пока еще продолжающую мирно дремать у теплого камина. И, кажется, не все потеряно, еще не вошла жена, не раздался крик ужаса, но – поздно! Не вернуться обратно в теплый мир душе, отведавшей беспощадной космической ясности.

А ведь как чудесно впору приходилась ему эта столь долго взращиваемая оболочка! Каким великолепным панцирем она служила: прочным, гибким, невесомым, мягким, теплым, невидимым…

Зазвонил телефон, и от этого сигнала из внешнего мира Виктор Игнатьевич неожиданно воспрянул, словно от призыва боевой трубы: какие страхи и сомнения ни громозди, а перед капралом ты должен предстать в полном снаряжении.

И душа шустренько, раз-два, юркнула назад в опустевшую оболочку. Юркнула, будто расшалившаяся школьница в постель, и затаилась, как в тихий час в пионерлагере, прислушиваясь к грозным шагам воспитательницы. По этому с кресла вставал Виктор Игнатьевич как-то еще неясно, но уж к телефону припустил канонической семенящей трусцой, близоруко вглядываясь под ноги.