Накануне праздника после ужина вся семья, кроме Полины, убиравшей со стола, отправилась в деревню смотреть фейерверк. Я понимал, что мне не скоро представится такая редкая возможность поговорить с милой девочкой наедине, я остался сидеть за столом в своей ярко-голубой форме, курил сигарету, допивал вино, а когда она подошла ко мне, торопясь убрать приборы, я взял ее за руку, чтобы удержать. Она робко опустила глаза, было ясно, что ей в диковинку такое смелое обращение. И хотя я был взволнован не меньше, чем она, я сказал ей со всей прямотой французского солдата:
– Полина, у меня нет дочери, но если бы была, я желал бы именно такую, как ты.
Она тихо ответила, не осмеливаясь взглянуть на меня, голосом нежным, как лаванда и розмарин:
– Вы очень добры ко мне, господин сержант.
– Полина, – сказал я тогда, – оставайся такой, как ты есть, чистой и невинной. Когда я мобилизуюсь, даже несмотря на слишком большую разницу в возрасте, я попрошу твоей руки.
На секунду она подняла на меня слегка удивленные глаза, что было вполне понятно. И тут же снова замкнулась в себе. Мы не сказали друг другу больше ни слова, но, поверьте мне, только целомудрие помешало ей сразу же согласиться. Я часто вспоминал позднее эту сцену. Мы вдвоем в общей комнате, треск фейерверка вдалеке, восторженные крики родителей с улицы, нежное тепло ее руки, взгляд голубых глаз, с которым я на мгновение встретился…
Полина.
– В следующий раз мне довелось увидеть ее только мертвой, – продолжал капитан дрогнувшим голосом. – На следующий день после банкета в мэрии, на котором я был обязан присутствовать по долгу службы, я пошел на украшенную флагами деревенскую площадь, где веселились односельчане. Я надеялся найти ее там в костюме арлезианки, увидеть ее улыбающееся личико в кружеве белого чепчика. Я бы любовался ею, пока она плясала бы под звуки дудок и тамбуринов. Может быть, я бы отважился станцевать с ней. Я был счастлив, как новобранец под этим летним солнцем. Я долго искал ее повсюду, меня толкали обнявшиеся парочки, надо мной потешались захмелевшие деревенские увальни, а у меня даже не возникло предчувствия, что еще до заката моя жизнь будет полностью разрушена.
Это было в тот час, когда солнце огненным шаром нависает над пустошью. Ко мне подошел капрал предупредить, что на ферме что-то произошло. Он не сказал, что именно, но сердце мое было полно одной Полиной, я сразу подумал о ней. Я подозвал несколько солдат, и мы помчались на грузовике к дому мэра.
Во дворе возле сарая нас ожидало жуткое зрелище. На земле, как сломанная кукла, лежала Полина, на ней была только коротенькая рубашка, изорванная в лохмотья. Та часть лица, которая осталась на виду, была измазана землей, кровью, слезами. Все ее несчастное обнаженное тело было залито кровью. Первым моим движением, когда снова забилось омертвевшее сердце, было сбросить мундир и прикрыть ее. То, что было свято при ее жизни, не должно быть осквернено после смерти, даже взглядами моих солдат. Пусть гнусная мразь, которая совершила это преступление, вечно горит в адском огне! Ее осквернили, над ней надругались, ее насиловали не один час, пока она уже не могла превозмочь причиненный ей позор и, стремясь прекратить свои мучения, выбросилась из окна под крышей сарая!
Мы нашли эту скотину поблизости, он валялся на соломе, разморенный вином и выплеском собственного зверства. Второй призыв моей роты, лицемерный, разболтанный, со всеми возможными итальянскими пороками в крови, хвастун, как и все его соплеменники, но такой подлец, что посмел напасть на беззащитную девушку. Под личиной воспитанника школы иезуитов он скрывал распутство, лень и пьянство. Я умолкаю. Я так ненавижу эту мразь, у меня никогда не поворачивался язык назвать его иначе, и я уже так долго стараюсь поймать и уничтожить его в надежде воздать то, что ему причитается, что, видите, меня просто трясет от ярости.
– Когда негодяя приволокли к телу его жертвы, – продолжал капитан после длительной паузы, – я не сдержался и бросился душить его. Это была вспышка безумия, но мои солдаты сдержали меня. Он ничего не помнил, по крайней мере, он это утверждал. Полубезумный, какой-то всклокоченный, он словно не понимал, что с ним произошло. Издали доносились звуки бала. Семья Полины еще ни о чем не подозревала. Наверное, мэр танцевал сейчас со своей женой. Когда я вспоминаю все это, когда снова вижу убийцу, стоящего босиком во дворе со связанными за спиной руками, в рубашке без воротника, расстегнутой на груди, – вид, как у преступника перед казнью, я говорю себе, неважно, что бы ни случилось со мной потом, мои парни не должны были мешать мне выступить в роли палача.
Вместо этого судьи военного трибунала, возможно, под влиянием политиков, сказали, что принимают во внимание его юный возраст, черт возьми, разве он принял во внимание юный возраст Полины? Они решили сделать скидку на то, что в момент совершения преступления он находился в состоянии опьянения, и даровали ему жизнь. Я был на скамье свидетелей. Не знаю, как я сумел сдержать ярость. На следующий день после вынесения приговора, узнав, что он будет заключен в местной крепости, я попросил перевода по службе. Осуществить это оказалось долгим и нелегким делом. Я засел за книги, чтобы научиться писать письма, обивал пороги мелкого и крупного начальства, вплоть до министра. Наконец два года спустя я получил назначение в этот город и звание старшего унтер-офицера. Не получилось, как я надеялся, служить в самой тюрьме, в логове этой мрази, чтобы отравить каждый час его пребывания, за то, что он отнял у нас – у меня и моей ненаглядной Полины. Но все же это было уже бальзамом на мои раны. Поверите ли вы, если я скажу, что я часто с биноклем в руках поднимался на самый верх маяка? Я мог рассмотреть только высокие серые стены, черные бойницы, но я знал, что он там, и моя ненависть к нему не слабела. Поверите ли, что после стольких лет томительной службы мое сердце забилось от радости, когда я услышал сообщение о побеге? Как только я услышал вой сирен, я знал, это он.
Это случилось больше трех недель назад. Сначала я решил, что он от меня ускользнул, не буду уточнять, при каких обстоятельствах, поскольку может пострадать репутация невинной новобрачной. Какое-то мгновение ночью он был от меня на расстоянии выстрела, я мог в упор убить его, а он ушел у меня из-под носа. Ход его мысли непредсказуем. Любой, и я в том числе, побился бы об заклад, что, прорвавшись сквозь наш кордон на мысу полуострова, а их было немало, он затеряется где-то на континенте, доберется до Испании или Италии, трудно сказать, куда именно. Так нет же! Он преодолел наш кордон, чтобы мы перестали искать его здесь. Он собирался уплыть на корабле. К счастью, вплоть до сегодняшнего дня ему это не удалось. Он где-то затаился, наверное, в городе. Не могу вам сказать, не имею права, где он укрывался вплоть до последнего времени. Могу только добавить, что это убежище вполне в его духе и что только благодаря его лживости и слабости женщин он сумел добиться необходимого ему пособничества.
Но уже поздно, Каролина. Вам нужно возвращаться домой. Когда мы его поймаем и я собственными руками расквитаюсь с ним, а может быть, это проделает целый взвод, то вы узнаете, как ему удалось сбежать. Сегодня я не могу разгласить эту тайну. И вы сами сумеете рассудить, насколько чудовищна его гнусная склонность развращать невинность.