Она подбирает с пола его лежавшую кучкой одежду и протягивает ему. Он забирает у нее вещи и встает. Тогда-то она это и видит. Раньше было слишком темно и она испытывала слишком большое желание, чтобы заметить. Теперь, в сером утреннем свете и под холодным взглядом ее собственной совести, она замечает. Он совсем не как Лоран. Пенис Лорана был гладким. Ее пальцы сжимались вокруг воспоминания о нем. А у него вокруг головки какой-то неровный ободок.
Он прослеживает ее взгляд.
– В детстве у меня была инфекция, – поясняет он.
Она отворачивается. Они снова чужие друг другу. Нет, они друг другу враги. Его признания ей не нужны.
Она говорит ему поспешить. Он заканчивает одеваться и делает к ней шаг. Она отступает, пересекает магазин, открывает дверь. Он следует за ней и, положив руку на дверь, захлопывает ее.
– Я не хочу тебе лгать. Я не могу тебе лгать.
Она не понимает, о чем он. О любви они не говорили. Они вообще не разговаривали. И если бы он попытался сказать, что любит, она бы его остановила.
– У меня не было в детстве никакой инфекции. Эту историю я держу наготове для других офицеров и докторов. На тот случай, если спросят.
Она не понимает, о чем он говорит. Она не хочет знать. Она снова тянется к двери. Он удерживает ее закрытой.
– Я еврей.
Ее снова переполняет ненависть к нему.
– Это не смешно.
– Я не шучу. Я еврей.
Она поднимает на него глаза:
– Ты – нацистский солдат.
– Я немецкий солдат. Немецко-еврейский солдат.
Она мотает головой:
– Это невозможно.
– Нас тысячи. В основном полукровки, но немало и таких, которые евреи на сто процентов, как я.
– Просто уйди. Пожалуйста, – произносит она и уходит от него на другой конец магазина.
Он следует за ней.
– Меня призвали еще до войны. Потом, в девятьсот сороковом, вышел приказ, что все евреи, даже полукровки и те, кто женат на еврейках, должны заявить о себе.
– В таком случае почему ты все еще носишь эту форму?
– Некоторые заявили о себе. У меня был один друг, которому повезло. Его командир сказал, что он – хороший солдат, а бумаги его потерял.
– Теперь я понимаю. Ты такой образцовый солдат, что незаменим для рейха?
– Пожалуйста, не нужно надо мной смеяться. Я пытаюсь объяснить. Мне нужно кому-то это рассказать.
Только не мне, хочется закричать ей в ответ, но она знает, что такого права у нее нет, только не после того, что она совершила в этом самом кресле, – а может быть, и до того.
– У меня был другой коллега, который последовал приказу, пошел к своему командиру и сказал ему, что он – еврей.
– И что, его тоже простили?
– Его командир достал свой служебный револьвер и выстрелил ему в голову. После этого я решил, что самым разумным будет проигнорировать приказ и продолжать вести себя как раньше, только гораздо более осторожно. Мой тогдашний командир не был образцом немецкой аккуратности и педантичности. Он слишком много пил. Каким-то образом несколько бумаг просто исчезли из моего дела. И появился один новый документ. Он называется Ahnenpass. Это «паспорт предков», придуманный нацистами. Доказательство арийского происхождения. Мой «аненпасс» – очень хорошая подделка. Если ты достаточно важная фигура, фюрер сам обо всем позаботится. Это он объявил арийцем фельдмаршала Эрхарда Мильха, который наполовину еврей. Но я для этого слишком незначителен. Я сам позаботился о своих документах, а потом придумал эту историю о перенесенной в детстве инфекции.
– Ты серьезно ждешь, что я в это поверю?
Он стоит в нескольких дюймах от нее, продолжая глядеть ей прямо в глаза.
– Все это правда.
– Так, значит, ты просто остался служить в гитлеровской армии, помогать убивать других евреев?
– Я не убил ни одного еврея.
– А как же профессор?
– А как же ты и ребенок сегодня ночью?
– Мы с дочерью – не евреи.
Он качает головой.
– Я доверил тебе мою тайну, но ты мне до сих пор не доверяешь, – повторяет он.
– Я не знаю, доверяю я тебе или нет. Как я могу доверять нацистскому солдату…
– Я же сказал тебе, я не нацист.
– …немецкому солдату, который говорит, что он еврей? Единственное, что мне точно известно, – я не еврейка.
– Но твоя сестра, мадам Галеви…
– Симон мне не сестра.
Он делает шаг назад, садится на трехногий табурет и начинает смеяться. Это нервный, прерывистый смех, в котором больше истерики, чем веселья.
– Теперь ты веришь, что я не нацист? Я даже не могу отличить еврея от нееврея.
Она продолжает молча смотреть на него. И наконец начинает ему верить.
– Но я все еще не понимаю, как ты мог на такое решиться.
– Как я мог на такое решиться? Но ты сама подумай. Где в Третьем рейхе может быть самое безопасное для еврея место? Не будь я в вермахте, я был бы уже в лагерях.
Она смотрит, как меняется выражение у него на лице. Больше он уже не смеется.
– Как мои родители и сестра. Если они еще живы.
Она не знает, порицает его или жалеет, любит или ненавидит. Зато знает совершенно точно, что чувства вины тут хватит на двоих и останется с лихвой.
Десять
Она черкнула свои инициалы на макете обложки, убрала бумагу в папку с исходящими и встала. В издательстве было тихо. На столах в просторном общем холле за стенами ее кабинки дремали под черными пластиковыми чехлами машинки секретарей. В расположенных по периметру кабинках и кабинетах темно. Она редко засиживалась на работе допоздна, но сегодня решила извлечь выгоду из того обстоятельства, что была пятница и Виви осталась ночевать в гостях у Элис еще с двумя девочками. Ей нравилось уходить с работы последней, и не только из-за чувства удовлетворения от расчищенного рабочего стола, – ей нравилось странное ощущение одиночества. Похожее чувство у нее иногда возникало по вечерам в магазине на рю Туйе. Однако полной уверенности, что она одна, отчего-то не было. Может, кто-то все еще рыщет в глубинах рекламного отдела или отдела продвижения. Или уборщица переходит от одного редакторского кабинета к другому. И все же ей кружило голову ощущение, будто она одна на необитаемом острове, в окружении моря книг. Куда бы она ни кинула взгляд, всюду громоздились стопки только что отпечатанных книг, пахнущие типографской краской и надеждой, и полки ветеранов с наградами и премиями, бестселлеров, от которых исходит ощущение уверенности и успеха, и стопки гранок, нервно ожидающих отправки к рецензентам. Это был мир, неистощимый на приключения, которые можно переживать на безопасном расстоянии, без боли и страданий.