Жизнь сначала - читать онлайн книгу. Автор: Татьяна Успенская-Ошанина cтр.№ 19

Я вышел к морю.

Беспределен многоцветный простор — вовсе не враждебный человеку мир. Но неожиданно прямо из песка поднялись костры, и я увидел людей, умирающих в нечеловеческих муках…

Почему в их глазах нет страдания? Что знают они такое, чего не знаю я: что гасит нестерпимую боль их плоти? Они одержимы бессмертной идеей? Или это — вера?

При чём здесь Рыбка?! Я замотал головой, избавляясь от наваждения. Но Рыбка есть, смотрит на меня — прощая. Почти не вспоминал о ней эти годы. Как она оказалась здесь? Почему погибает в муках? На меня смотрит серебристая старуха. Седые волосы разлетаются пухом, глаза кротки, как у Рыбки. Смотрит на меня в упор и мужчина с бесплотным лицом, на котором лишь глаза. Он-то за что прощает меня?

Почти бегу по берегу — прочь от видения! Но ноги вязнут в песке, не дают бежать, видения не пропадают. И Рыбка, и старуха, и зеленоглазый мужчина прощают меня. За что? Что пытаются объяснить?

У зверей на арене не морды — лица, как у людей. Они не понимают происходящего — пятятся от жертв, кинутых им на съедение. Вот крупным планом лев — перед ребёнком, доверчиво протягивающим к нему руки! У льва добрые глаза. А в углу картины, пока только намечен, воин длинным копьём колет тура, по телу тура течёт кровь, тур зол, он уже — в стойке перед молоденькой девушкой, совсем ещё девочкой. За этим воином другие. Расплывчаты их очертания и копья.

Безумие?! Как же они потом живут, убийцы, погубившие такое количество людей?!

И лишь в этот момент я увидел Тошиными глазами беды века: Освенцим, наши лагеря с доходягами, Хиросима, Нагасаки. Беспомощные жертвы властолюбивых тиранов! Сколько раз Тоша порывалась говорить со мной об этом! «Не надо! — затыкал я ей рот. — Об этом нельзя». Почему «нельзя»? Почему я не давал ей возможности выговориться, не освобождал от чувства её вины перед жертвами варваров, не облегчал этого её странного общения с мучениками всех эпох и веков? Кого спасал: её или себя?

«Солнце», «мир», «покой» — передразнил я себя, пытаясь избавиться от видений огня и крестов, Тошей возвращённых из далёкого времени к нам. А если бы лично меня распяли?! А если бы меня — в Освенцим и в газовую камеру? А если бы меня — на наши Соловки?! Тоша-то способна ставить себя на место других!

Впервые в жизни ощущаю связь со страдальцами.

В самом деле я — животное. Хуже. Животное чувствует даже состояние человека, я же вижу лишь своё желание.

Почти бегу по берегу — убегаю от самого себя.

И вдруг останавливаюсь. Опять я! Хватит с собой носиться. Как помочь Тоше? Покатать на лодке? Напоить и дать выплакаться? Переключить на сегодняшнюю боль? И так она неподъёмную ношу несёт, зачем прибавлять новую? А что изменит лодка?

Вот когда я понял, что молод и глуп: нет у меня ни утешений, ни аргументов, способных вытянуть её из мрака.

Ходил по берегу, плавал до изнеможения, нырял до бездыханности — беспомощность не уходила. Зато возникли чувство связанности с Тошей и щемящая жалость к её ранимости. Похоже, именно из-за этой её обнажённости, неприспособленности к жизни я и любил её с каждым часом всё глубже?! Тоша прорастает в меня и своей силой — сама пытается выбраться из бездны, в которую угодила, не взваливая на меня своей тяжести.

— Гриша! — Она нашла меня на берегу. — Я так долго спала!

Чёрт меня дёрнул, я вдруг сказал:

— Простите меня, я уезжаю в Москву.

— Нет! — воскликнула она. — Прошу тебя, не уезжай, я пропаду без тебя.

— У меня дела. Мне нужно делать дела, — произнёс я патетично, и, мне кажется, моя глупость сияла так ярко, что не заметить её мог только человек не в себе. Она не заметила.

— Понимаю, дела, это серьёзно. Но ты не уезжай, прошу тебя. — Впервые я видел её страх потерять меня, и, если бы не то, что я теперь знал, я стал бы как козёл скакать от радости. Но интуиция вела меня другим путём:

— Я не хотел вас раньше информировать, но возникла возможность подработать, я не могу больше прохлаждаться на берегу моря и считать копейки.

— Да, да, — говорила она механически, явно не понимая, о чём я. — Заработать, конечно, это мы устроим, это надо подумать. Но, прошу тебя, повремени. На когда у нас билеты? Потерпи две недели, прошу тебя.

В душе я ликовал — испугавшись, что я уеду, она вырвалась из своего забытья. Живой, реальный, сегодняшний страх лучше страха убивающих её чужих страданий! Ещё немного, и она заплачет. И ей станет легче.

Она заплакала, а я, сняв с неё халатик, поднял на руки и понёс в море. Я держал её крепко, как колыбель держит ребёнка, покачивал мягко, боясь причинить неудобство. Её распущенные волосы щекотали мою руку. Она обвила меня за шею — впервые! Она ловила мой взгляд, мой! И видела меня — впервые! Вместе с ней я вошёл в воду и мягко опустил. Мы поплыли. Она ещё плакала, но, я чувствовал, это были уже лёгкие слёзы, когда страх прошёл и остался лишь нестрашный след от него. Она плыла совсем рядом, и я всё время ощущал её — сквозь узкую полоску воды, и у меня кружилась голова. Солнечный свет, беспредельность моря и неба. Она была мной. Мы слились водой и солнцем, и ушла чужая боль. Лишь покой. Обеими руками она держалась за моё плечо. И так мы плыли — единым целым. Господи, да как же я люблю её!

В тот же день я нашёл нам с ней халтуру — нужно срочно оформить клуб. Не клуб — «гроб с музыкой» — запущенное, немытое здание с дырявыми стенами, с завалами ненужных вещей и маленькой сценой.

— Я вам дэнги, лубые краски, лубые неабхадымые прэдмэты достану, всё, что пожэлаэтэ! — заманивал нас Гурам Тигранович, толстый, короткий армянин, только что назначенный директором клуба. — Рысуйте что хатыте!

Наверное, в древности так, истово, расписывали храмы. Явилось лукоморье с грустным котом. Поплыли, побежали русалки, рыбы, богатыри и сказочные звери, герои Шота Руставели и других грузинских поэм и сказок. И мы в те дни, наверное, чувствовали себя так, как древние художники: найти единственное лицо, единственную краску. И останутся лица святых на века.

Почему-то снова из-под кисти Тоши возникла моя подружка Рыбка, и старуха с пушистыми волосами, что горела на костре, и мужчина с детским зелёным взглядом, прощающим меня. Те же, что горели на Тошиных крестах, теперь поселились в клубе навечно: Тоша выписывала их лица не торопясь, с какой-то мягкой нежностью.

Я наблюдал за ней — с каждым мазком, с каждой новой чертой, видимо, дорогого лица из неё уходила беда. Выздоравливала она медленно: как после тяжёлой болезни заново училась улыбаться.

И, наверное, вся наша с Тошей жизнь прошла бы долго и счастливо, если бы я оставался таким, каким был в школе и в первые годы нашего странного брака, но из меня полез мой папик, полез, как хорошо удобренный росток, а я сам не замечал в первое время, что он уже во мне проклюнулся и прёт в рост.

Очень часто я слышал дома слова: «Мужчина должен быть добытчиком». «Выродился мужик, — говорил папик. — Повис на бабе, привык жить за её счёт и не стыдится. Ты, Гриша, никогда не завись от женщины. Ты, Гриша, научись зашибать деньгу. Деньгу можно взять везде. И от тебя зависит, сумеешь ли ты добиться достойного положения в обществе».