Это началось в одном из зашкаливающе – миленьких кафешек, разбросанных по Мэйн – стрит. Стены в том кафе были фиолетовые с нарисованными вручную гроздями винограда, типичное место для ланча леди. Парень за стойкой был мужчиной словно прямо с кастинга на роль «горячего парня», утонченная обстановка только сильнее подчеркивала его рельефную маскулатуру. Подходя к нему, чтобы оплатить салат, Тереза уловила знакомый аромат, что-то из далекого прошлого. Что-то пряное, может, «Поло», одеколон ее парня в колледже, смешавшийся с запахом высыхающего пота. Мускусный, терпкий запах оргазма – не того, к какому она привыкла, в одиночку под одеялом, когда водишь по кругу указательным пальцем, но того, какого у нее не было уже одиннадцать лет, под тяжестью липкого от пота мужского тела.
– На улице жарко. Вы уверены, что хотите взять еду на вынос? – спросил он.
– Я люблю погорячее, – ответила она тоном, который считала неопределенно сексуальным. Она одарила его намекающей на что-то непристойное полуулыбкой и неторопливо вышла, наслаждаясь тем, как развевается ее юбка, как шелк касается кожи. А кварталом дальше она увидела Мэтта, и тот назвал ее «мать Тереза», и ей пришлось сдержаться, чтобы не рассмеяться над прелестью и странностью момента.
Возможно, дело в юбке. Она много лет не ходила в юбках. Ей столько надо было нагибаться, чтобы справляться с инвалидным креслом Розы и кучей трубочек, что позволить себе юбку просто не было возможности. А может, дело в одиночестве. Удивительном, прекрасном, головокружительном одиночестве, когда ни о ком не надо заботиться. Впервые за одиннадцать лет она освободилась от роли круглосуточной мамы-няньки Розы и в оставшееся время мамы Карлоса («другого ребенка», как он себя называл).
Не то чтобы у нее совсем не бывало свободного времени, несколько часов в неделю с детьми сидели волонтеры из церкви. Они давали ей возможность быстро куда-то выйти, переделать сразу кучу дел. Вчера она впервые за десять лет провела весь день без Розы, впервые ей не надо было заниматься всеми кормлениями, сменой подгузников, возить ее на процедуры в их приспособленном для нужд инвалида минивэне, она не приветствовала ее утром после сна и не целовала на ночь. Она очень переживала, волонтерам пришлось буквально выталкивать ее за дверь, убеждая не волноваться и думать о суде. Она звонила домой, как только добралась до суда и еще дважды за первый перерыв.
Вчера во время перерыва на ланч Тереза позвонила домой, съела захваченный из дома сэндвич и посмотрела на часы. Оставалось еще пятьдесят минут, и никаких дел. И она пошла бродить. Бесцельно. Никаких магазинов «Таргет» или «Костко». Только ювелирные лавки, призывающие к легкомыслию, бравирующие свободным отрицанием практичности. Еще она зашла в букинистическую лавку, где целый отдел был посвящен старинным картам и не нашлось ни одной книги о том, как растить особенных детей, в магазин одежды, где продавались пятнадцать различных браслетов, но ни белья, ни носков. С каждой минутой блуждания без необходимости заботиться о ком-либо еще, Тереза ощущала, как с нее спадает ее повседневная роль, клеточка за клеточкой, как змея сбрасывает кожу, обнажая спрятанное под ней. Не Мать Тереза, не Няня Тереза, а просто Тереза, женщина. Мир Розы, Карлоса, инвалидных колясок, зондов стал далеким и призрачным. Сила любви и тревоги поблекла, как звезды на рассвете, когда они еще там, но уже едва различимы.
После первого дня заседания Тереза поехала домой в одолженной машине, подпевая рок-песням. Добравшись за десять минут до того, как Роза должна была ложиться спать, она проехала мимо дома, припарковалась на скрытой за деревьями площадке и пятнадцать минут читала книжку, купленную в перерыве, детектив Мэри Хиггинс Кларк за 99 центов, наслаждаясь каждой дополнительно украденной минутой.
Так же актеры, работающие по системе Станиславского, тем сильнее вживаются в роль, чем дольше притворяются кем-то еще. Сегодня Тереза выехала раньше, чем было необходимо. Она играла роль одинокой женщины: накрасилась в машине, распустила волосы, глазела на работников виноградников. И в какое-то мгновение, рядом с кассиром, она действительно почувствовала себя свободной женщиной, без отпугивающего мужчин довеска в виде дочери-инвалида и неприветливого сына.
Она вернулась в суд в последний момент. У дверей с ней поздоровались две женщины, которых она встречала пару раз – пациенты второго утреннего сеанса в Субмарине Чудес.
– Я как раз говорила, как тяжело здесь находиться. Муж не привык заботиться о детях, – сказала одна.
– Согласна. Надеюсь, процесс скоро завершится, – подхватила вторая.
Тереза кивнула и попыталась растянуть губы в сочувственной улыбке. Она задумалась, становится ли она плохим человеком от того, что испытывает такое разгульное наслаждение от этого перерыва в обычной жизни. Плохая ли она мать, раз не скучает по тому, как Роза кривит губы, пытаясь сказать «Мама»? Желает ли она зла волонтерам, когда молится, чтобы суд продлился месяц? Она уже открыла было рот, чтобы сказать, что тоже чувствует себя виноватой, но тут заметила на их лицах выражение вовсе не вины, а возбуждения, глаза их бегали во все стороны, захваченные драмой зала суда. И тут ей пришло в голову, что возможно, эти женщины, как и она сама, играли роль Хорошей Матери, пытаясь притворяться, что не радуются этому псевдоотпуску, вовлекшему их мужей в сумбурную рутину их жизни. Тереза посмотрела на них, улыбнулась и сказала:
– Я прекрасно понимаю, что вы чувствуете.
В зале суда было душно, как в парнике. Она ожидала передохнуть от жары, кто-то говорил, что на улице под сорок, но внутри воздух был такой же тяжелый. Возможно, потому что все заходили с палящего солнца, мокрые как губка, и теперь отдавали влажный жар. Кондиционеры работали, но звучали слабо, то и дело запинаясь, словно уже устали. Выходивший из них воздух не столько остужал комнату, сколько гонял пыль.
Эйб объявил следующего свидетеля: Стив Пирсон, специалист по делам о поджоге и главный криминалист. Он вошел, его лысина была липкой и розовой от пота, Тереза почти что видела поднимающийся от него пар. Она была ростом всего полтора метра, так что многие люди казались ей высокими, а детектив Пирсон, который был даже выше Эйба, – вообще просто гигантом. Свидетельская трибуна скрипнула, когда он вступил на нее, а деревянный стул казался рядом с его тушей игрушечным. Он сел, и солнечные лучи попали точно на его лысину, отбрасывая ореол свечения на лицо. Это напомнило Терезе, как она увидела его впервые, в ночь после взрыва: он стоял на фоне огня, языки пламени отражались от блестящей головы.
Сцена из кошмара. Сирены пожарных машин, скорых, полицейских на все лады разносились над уверенным потрескиванием огня, поедающего ангар. Проблесковые маячки машин прорезали темнеющее небо, создавая психоделическую атмосферу ночного клуба, а струи воды с пеной из шлангов пересекались в воздухе как гирлянды. И еще носилки. Повсюду носилки с белоснежными простынями.
С Терезой и Розой все было хорошо. Просто чудо, только дыма наглотались, от чего – вот ирония – им дали подышать чистым кислородом. Она вдыхала и видела, как Мэтт воюет с парамедиками, пытающимися удержать его на земле.