Сарыч над нами срывается с ветки, преследуя маленькую птичку. Я смотрю, как хищник кружит.
– Я соврала Питеру и его родителям. Сказала, что у меня болит живот.
– Прости, – бормочет он. Но я вижу по его глазам, что он счастлив оттого, что я солгала Питеру, чтобы увидеть его.
– Не ври мне, – говорю я. – Это бесполезно.
Он улыбается. Той правде, что лежит между нами.
– Я подумал, можно взять пива в магазинчике на углу и спуститься к реке.
В папиной квартире открыты окна. Кто-то – Мэри, кто же еще? – поставил на подоконники горшки с изящной белой геранью и плющом. Мы с Джонасом идем рука об руку по узким мощеным улицам. Вниз по Перри-стрит, потом через Уэст-стрит к старому причалу, усеянному битым стеклом и засохшими собачьими какашками. Мы находим более-менее чистое место и садимся. Наши ноги болтаются над водой.
– Я думал, будет романтично, но на самом деле здесь отвратительно, – говорит Джонас.
– Я и забыла, как ты мне нравишься.
– И ты мне, – произносит он. – Все остальные меня бесят.
Он протягивает мне пиво. Открывает свое.
– Никогда не видела, как ты выпиваешь. Забавно, – усмехаюсь я. Но на душе у меня совсем не весело, а грустно из-за всего, что мы пропустили.
– Да, – кивает он, потягивая пиво. – Столько всего.
Мы сидим в тишине, наблюдая за течением. Мимо проплывает розовая пластиковая ложечка. Наверное, из «Баскин Роббинс». Между нами нет неловкости. Нет напряжения. Только близость – связь, которую никогда ничто не заменит.
Джонас смотрит на свое колено, потирает пятно от краски.
– Я не ожидал, что ты позвонишь. Наверное, думал… Я так долго ждал. А потом перестал.
– Было слишком тяжело, – шепчу я.
– А сейчас?
– Не знаю.
Он залпом выпивает пиво, тянется за вторым.
– Так что, ты собираешься выйти за него замуж?
Я отвожу глаза. Движение на Вест-Сайдском шоссе позади нас парализовала пробка. Я слышу завывание сирены неподалеку. Водитель такси жмет на гудок – бессмысленное действие, как жать на кнопку лифта, когда она уже загорелась. Другой водитель гудит ему за то, что он гудит, и орет из окна: «Иди в жопу, придурок!» В нескольких сотнях метрах за ними горит мигалка «Скорой помощи», пытающейся протиснуться между разъяренными автомобилями.
– Может быть, – вздыхаю я. – Наверное.
Он смотрит на тяжелые воды реки.
– Обещай, что предупредишь заранее.
– Хорошо.
– Не делай мне сюрприз. Ненавижу сюрпризы.
– Знаю. Обещаю.
– И сдержи слово.
Солнце село, оставив после себя небеса в огне. Из реки торчат двойным рядом опоры, когда-то поддерживавшие давно исчезнувший пирс, черные на фоне пылающего неба.
– Красиво до боли, – говорю я.
– Чтобы ты знала, – произносит он. – Я никогда никого не полюблю так, как тебя.
26
1996 год. Август, Бэквуд
Это Анна, а не я, настаивает, чтобы мы пошли на пикник в честь окончания лета. Я не помню, когда ходила в последний раз, и мне не особенно хочется. Но Анна приехала нас навестить. Она теперь редко возвращается на Восток: ее вот-вот сделают партнером в фирме, и почти все ее время поглощает работа, а Джереми, ее несносный бойфренд из Калифорнии, считает Бумажный дворец грязной дырой из-за проседающих ступенек и картонного потолка с коричневыми пятнами от мышиной мочи и плаценты. Ни у кого никогда не хватало духу проверить, что скрывается наверху. А еще здесь есть комары, которых нет на пляже в Манхэттен-Бич, как заявил Джереми четыре года назад, в тот единственный раз, когда приехал к нам на дачу вместе с Анной.
– Мы же практически живем на пляже, детка, – сказал он Анне за завтраком на их второе утро здесь. – Да, места тут отличные, но зачем тащиться сюда, когда можно быть дома? Расслабляться на террасе с ледяным коктейлем или хорошим шардоне.
– Поэтому мы и любим это место, – не выдержала я. – Никакого шардоне.
Я пыталась понять, почему моя сестра выбрала Джереми. По мне, так он олицетворяет собой все, что мы презираем. Но, возможно, в этом и смысл.
– Как странно, – проговорила мама, выходя на веранду с кофе и книжкой. – Манхэттен и пляж – лучшее, что есть на свете. Но сложи их вместе и получится банальность.
– Мам! – воскликнула Анна.
– Как приятно, что вы приехали к нам вдвоем. – Мама удобно устроилась на диване и открыла книгу на середине. – Анна, – начала она, не поднимая глаз, – надеюсь, ты объяснила своему молодому человеку, что мы не смываем, когда ходим по-маленькому. – Отпила кофе. – И напомни мне, что нужно вызвать сантехника, чтобы заменил отстойник. В пруд определенно попадает грязная вода, – заявила она, показывая на кувшинки. – Чем еще объяснить, что он весь зацвел?
Этим летом благодаря чудесному совпадению начальство Джереми пригласило его на конференцию во Флагстаффе, проходящую на той же самой неделе, которую они с Анной должны были провести на мысе, куда уже взяли билеты.
– Удивительно, как это ты смогла променять суровый, но целебный ландшафт и шведский стол на эту «дыру», – ухмыляюсь я, когда мы плывем в каноэ на противоположный берег пруда. В вечер пикника на пляже почти невозможно найти место, чтобы поставить машину, поэтому быстрее переправиться на каноэ, а потом дойти пешком. Мы взяли с собой чипсы, зефирки, красное вино и поеденное молью одеяло, чтобы сидеть на нем, когда песок станет холодным.
Анна смеется.
– Жестко ты.
– Он оскорбил мое любимое место на земле.
– Нельзя осуждать его за то, что он «не понял» пруд. Это я виновата. Забыла предупредить, что название «Бумажный дворец» – это ирония.
– Дело не только в даче, – говорю я. – А в его мировоззрении в целом. Как будто везде должна быть сраная мексиканская плитка и блестящие гранитные столешницы.
– Поэтому он мне и нравится. Он предсказуемый. Я всегда знаю, чего ожидать. – Я закатываю глаза. – Элла, у всех свои проблемы. С Джереми мне спокойно. В любом случае, не все могут безумно влюбиться в богатого харизматичного британского журналиста. Некоторым приходится довольствоваться скучноватыми, но накачанными калифорнийскими парнями. Не будь такой осуждающей свиньей.
– Справедливо.
Я никогда не проникнусь к Джереми. Не потому, что он, как говорит Анна, предсказуемый или по выражению мамы, «мещанин». А потому что он умаляет ее личность, и это выводит меня из себя.
Какое-то время мы обе молчим, наши весла разбивают неподвижную, как стекло, поверхность пруда, каноэ бесшумно скользит по отражению розового неба. В камышах, словно статуя, застыла цапля, пропуская нас.