Лори была моей канарейкой и в то утро в клетке я обнаружила ее, уже остывшее, тельце, без признаков жизни. Это был первый раз, когда я столкнулась со смертью лично. Да и за всю, тогда еще очень короткую, а осмысленную, так тем более, жизнь я едва ли напрямую сталкивалась с таким понятием. А потому я растерялась и не знала, что предпринять. Умом я, кончено же понимала, что что-то не так, Лори не должна была себя так вести, но объяснений найти так и не смогла. С этим вопросом, а еще с тяжеленной клеткой наперевес, я пошла к маме. Она путано рассказала мне, что птичка теперь будет в лучшем мире, но для этого ее нужно похоронить в земле и, что вечером папа со всем разберётся. Зачем для этого дожидаться папу, я решительно не понимала, но озвучивать это вслух я не стала.
«Птички обычно живут в лесу, – рассудила я, – значит, нужно отнести ее туда, где она родилась и выросла, пока не попала ко мне».
Ничего лучше так и не придумав, я оделась, взяла опять многострадальную для меня клетку, которую предварительно накрыла огромным красным шарфом (почему-то я вбила себе в голову, что Лори будет неприятен яркий, солнечный свет) и выскочила на улицу через заднюю дверь, а потом по дорожке, прямо за ворота, недалеко от которых, как раз-таки простирался лес, в котором я часто гуляла с родителями.
Места были мне знакомы, а потому я без боязни углублялась все дальше и дальше в лесную чащу, иногда останавливаясь, чтобы поставить клетку и передохнуть. С каждым шагом вперёд шарф сползал все ниже и мне грозило запутаться в его длинных концах, свисавших почти до земли. Ветер рваными порывами трепал волосы, так, что они временами полностью закрывали мне глаза.
В принципе с годами эта черта – если уж вбила себе что-то в голову, так идти к этому упорно и до конца – никуда не делась. Позже это мое состояния назовут обсессивным, то есть навязчивым, что будет выходить далеко за пределы простого упорства.
Очень скоро деревья стали понемногу редеть и передо мной образовался просвет, выводивший на почти идеально круглую поляну. Где, собственно, я, в буквальном смысле, и нашла себя.
Вдруг, маленькая я подняла голову и ясным, осмысленным взглядом посмотрела ровно в ту сторону, где стояла я.
Я не могла понять увидела она там меня или еще кого-то, стоящего за моей спиной, поэтому резко обернулась, но, как я в глубине души и ожидала, там никого не оказалось, кроме плотной стены деревьев, начинающейся от самого края поляны.
– Ты меня видишь? – спросила я негромко, гадая, хотела бы я услышать ответ.
Но его не последовало, хотя маленькая Кэтрин все также продолжала смотреть на меня, почти не моргая.
Как я не пыталась, я так и не смогла вспомнить, что же привлекло мое внимание в тот день. Этот отрезок времени, когда я закончила с могилкой и до прихода отца, оказался начисто стертым из моей памяти.
– Эй, – окликнула я себя уже громче и на детском личике, только что бывшем очень грустным, расцвела улыбка. Она будто бы узнала меня, как своего старого друга, но подходить ко мне не спешила, все также оставаясь на коленях, прижимая к себе грязные, продрогшие от сырой земли, ладошки.
– Ты – это я. Правда? – наконец раздался ее удивленный голосок.
На доли секунды я, кажется, перестала дышать, а по спине пробежали холодные мурашки, совсем недавно отвергнутого, страха.
– Но я тебя совсем не слышу, – продолжала она.
Вытерев руки о красный шарф, она поднялась на ноги, как могла отряхнула ткань джинс на коленках, на которой навсегда остались чёрные и зелёные разводы, и сделала шаг ко мне. Она доверчиво расставила руки в стороны, собираясь меня обнять, но громкий возглас отца за спиной остановил ее и заставил обернуться. Я тоже устремила свой взгляд на него.
Он стоял ровно на той стороне поляны, с которой и началось для меня это видение и растерянно, даже с некоторым, как мне показалось, испугом, смотрел на маленькую меня. Она же сразу, мгновенно позабыв о моем присутствии, бросилась к нему и, едва он успел присесть, накинулась на него с объятиями и громким возгласом: “Папочка!”
– Ты что здесь делаешь, Кэтрин? – в мгновение ока его тон и взгляд стали серьезными.
Имея возможность наблюдать эту сцену со стороны, я смогла увидеть, что отношение отца ко мне всегда было немного холодным и отчуждённым, словно проявление мягкости было для него тождественно слабости. В детстве мне казалось, что отец любит меня сильно-сильно и только наша размолвка встала незримой стеной между нами. Но оказалось, что так было гораздо раньше и об эту стену билась еще эта пятилетняя малышка, которая все не спешила размыкать ладошки, когда отец уже слегка отклонился от неё, чтобы подняться.
– Лори теперь в лучшем мире, – торжественно объявила она, когда отец выпрямился перед ней во весь рост и тут же поникла под его нахмуренным взглядом. – Я похоронила ее вон там, – пальчик указал на маленький холмик, едва видимый из-за густой травы, – так мама сказала. Я хотела, как лучше, – добавила она, всхлипывая и чуть не плача.
Тем временем, я подходила все ближе, разглядывая их пристально, как самое интересное полотно великого мастера, стараясь не упустить ни одной эмоции.
Вдруг, лицо отца смягчилось, он улыбнулся самым уголком рта и погладил маленькую меня по голове.
– Я знаю, Кэтрин. Но тебе не нужно было уходить одной. Мы с мамой очень волновались, когда не смогли найти тебя.
– Но я ведь была здесь, – возразила она, как очевидный факт.
– Мы же этого не знали, зайка.
Что-то внутри меня кольнуло от этого простого, давно забытого, обращения. Я плотнее сжала губы, чтобы сдержать подступившие слезы и отвернулась, пытаясь таким образом прогнать видение-воспоминание, которое причиняло мне боль. Пространство вокруг меня и впрямь стало светлеть, до моего слуха доносились уже только обрывки фраз.
“Обещай, что будешь хорошей девочкой, Кэтрин”.
“Скорее пойдём домой, ты же не хочешь заболеть?”
Меня снова окутало белоснежным свечением и вязкой тишиной. Но ненадолго. Четыре удара сердца спустя передо мной стала вырисовываться новая картинка из моего прошлого.
Я стояла на школьном заднем дворе, усыпанном тонким слоем снега. Куда ни посмотри, двор был пустым и безмолвным, что было неудивительно, учитывая это время года.
Но тут дверь, ведущая во двор, распахнулась и в ней четким силуэтом вырисовалась моя фигура, лет этак в двенадцать. Ее тело тряслось мелкой дрожью, но не от холода, а от злости.
Я отчетливо знала, что случится дальше.
– Куда ты убежала, чокнутая? – прилетело ей в спину, и я из прошлого, как вкопанная застыла на месте. Даже меня внутренне передернуло фантомной дрожью, которая вонзилась в сознание болезненным воспоминанием.
Дэн Стоун – главный красавчик школы – уже нагнал ее в дверях, грубо разворачивая к себе, заставляя смотреть в глаза.
Я поспешила подойти ближе, незаметного протискиваясь между ними, и остановилась в коридоре. За моей спиной уже начинала собираться толпа зевак, которые первыми подоспели к главной сцене этого дня.