По скорбному пути. Воспоминания. 1914–1918 - читать онлайн книгу. Автор: Яков Мартышевский cтр.№ 97

– Прапорщик Муратов жив? – был мой первый вопрос.

– Бают, видали, был еще жив, а Бовчук убит, и Зашибайло тоже… и много, бают, наших полегло.

Я печально покачал головой и, торопливо перекрестившись, прошептал:

– Царствие им небесное!

В это время ко мне торопливо подошел доктор.

– И вы здесь, поручик? Покажите, что у вас! – проговорил он.

Доктор осмотрел мою рану.

– Ну, ваше счастье, поручик! Если бы пуля попала на волосок левее, то вы истекли бы кровью раньше, чем попали бы сюда.

Оказалось, что пуля прошла вдоль обеих ключиц, не задев горла и не повредив легких.

На фронте еще гремело. Наша артиллерия энергично отвечала. Взошедшее солнышко уже ласково сияло во всем своем ослепительном блеске, и таким контрастом по отношению к этому чудному весеннему радостному утру были эти ужасы жестокого боя, эти нечеловеческие страдания, эти стоны и вопли, потоки человеческой крови и эти застывшие трупы убитых…

Всех нас, раненых, на подводах отправили в Повензов. Между тем как под Домбровицами разыгрались описанные выше кровавые события, отход нашей армии на Карпатах продолжался ускоренным темпом. Это, вернее сказать, было уже не отступление, а бегство. Вечером того же дня был ползшей приказ об общем отступлении.

К чему, спрашивается, были эти жертвы под Домбровицами, если наше командование знало, что все равно ночью придется отступать от Дунайца?

Позор и проклятие тем, кто бросил в этот бой и загубил напрасно столько молодых человеческих жизней, а вам, павшим героям, вечная память!..

Около полуночи начался общий отход…

Ранение мое было нетяжелое. Тем не менее оно давало мне право эвакуироваться в глубокий тыл по крайней мере на месяц. Перспектива эта была в высшей степени заманчивая. Еще бы! Целый месяц побыть дома, в кругу дорогой мне семьи. Другой бы на моем месте не знаю, как благодарил бы судьбу за такой счастливый аучай и, не задумываясь ни секунды, на всех парах помчался бы домой, а я колебался… ехать мне или не ехать. С одной стороны, мне безумно хотелось повидаться со своими, окунуться в ту особую, как мне казалось, необыкновенно хорошую жизнь, которой наслаждаются люди там, вдали от этого грома орудий, от всех этих ужасов войны. Пробыв такое продолжительное время в обстановке постоянной опасности и всякого рода лишений, я стал смотреть на потустороннюю жизнь, то есть на жизнь вне фронта, как на какое-то недосягаемое блаженство, которого мне вряд ли теперь уже суждено вкусить. И, странное дело, когда представилась реальная возможность вырваться из этого ада, то я задумался… Это точь-в-точь похоже на то, как если вдруг открыть дверцу клетки, в которой сидит птичка. Бедная пленница, освоившаяся со своим заключением, только озадаченно взглянет в раскрытую дверцу и не сразу воспользуется свободой, а быть может, и совсем не воспользуется…

«Месяц дома пролетит незаметно, как сон, – раздумывал я, – а там опять возвращайся на фронт, снова привыкай к боевой обстановке… Опять это расставание с родными… рыдания матери… доставлять ей только излишние страдания… Да и самому-то каково! После семейного уюта сразу попасть в бой… ведь теперь начнутся самые бои… Нет, лучше не поеду… Суждено уцелеть, так и так уцелею, а ехать, только расстраивать других и себя, нет, не стоит…»

– Ну как же, голубчик, вы решили, эвакуируетесь? – спросил меня утром во время перевязки наш симпатичный полковой врач, еврей с рыжей бородкой.

– Нет, останусь в полку.

– Да что вы? – вытаращил тот глаза.

– Рана пустячная… у вас полечусь… – уклончиво ответил я.

– Ну, батенька мой, в роту-то я вас не отпущу, нужно каждый день являться на перевязку.

Таким образом, я остался при обозе 1-го отряда, а домой только дал краткую телеграмму такого содержания: «Легко ранен. Остаюсь в полку. Не беспокойся».

Весь следующий день после боя 22 апреля у Домбровиц наши отступали по всему фронту Мы без особого сопротивления и как-то вдруг разом оставили свои укрепленные позиции, и теперь война приняла полевой характер, что, конечно, весьма облегчало задачу немцев. Отступление велось спешным порядком. По всем шоссейным и грунтовым дорогам, прилегающим к фронту, теперь двигались, поднимая облака пыли, длинные обозы, а за ними в расстоянии нескольких верст, сверкая штыками на солнце, позли пехотные колонны. Неприятельские аэропланы, снижаясь на небольшую высоту, жужжали как шмели, шныряя в разных направлениях. В наиболее скученные части обозов немцы иногда сбрасывали бомбы, и тогда в этих местах поднималась неописуемая паника. Лошади со своими повозками и двуколками шарахались в сторону от дороги и неслись как ошалевшие, задрав хвосты по полям, ломая и опрокидывая повозки. Оставшиеся на дороге тоже неслись вскачь тесными рядами, загораживая друг другу путь. Тяжелые взрывы бомб мешались с беспорядочной ружейной трескотней отстреливавшихся обозников. И немалого труда им стоило отогнать воздушного врага и собрать в колонну напуганных и разбежавшихся с повозками лошадей. Раненых и убитых лошадей с разбитыми повозками бросали тут же, у дороги. Грустная картина!..

Я ехал верхом при нашем обозе 1-го отряда с понурым видом и согнувшись, так как рана не позволяла мне выпрямиться. Сквозь расстегнутый ворот моей защитной рубашки отдавала белизной перевязка, которая плотно охватывала всю верхнюю часть груди. Население деревень, сжившееся уже с русскими войсками, при нашем проходе безбоязненно высыпало из домов и не то с любопытством, не то с сожалением провожало нас молчаливыми взглядами, а при виде меня некоторые старики и бабы указывали в мою сторону и как бы укоризненно покачивали головами… Рядом со мною шли, не отставая на ни на шаг, мой бородатый конюх и Франц. Повозки тарахтели по гладкому шоссе. С громкими окриками, подкрепляя их иногда отборным словом, скакал из одного конца колонны в другой наш толстый, с выхоленной физиономией, украшенной четырехугольной бородкой с проседью, командир обоза – прапорщик запаса Харитонов. Он грузно сидел на лошади, причем его толстый зад и выдававшийся вперед живот почти закрывали собою седло.

Рана моя временами нестерпимо болела, в глазах темнело, и мне казалось, что я вот-вот свалюсь с лошади. К физической боли присоединилось еще угнетенное душевное состояние при виде печальной картины отступления… Все это произошло так неожиданно и быстро. «Ведь еще вчера только мы стояли у Дунайца твердые, уверенные в своей мощи, а сегодня улепетываем, только пятки сверкают», – с горечью думал я, уныло глядя в залитую солнцем ширь холмистых полей, по которым чернели то там, то сям отступающие колонны обозов.

Со все возрастающим нетерпением я вглядывался в окружающую местность, надеясь, что вот-вот мы достигнем какого-нибудь рубежа с заранее сильно укрепленной позицией, где наши войска, наконец, остановятся и дадут врагу должный отпор. Но мы отступали уже почти целый день, а на какую-нибудь укрепленную позицию не было даже и намека. Это уж была непростительная халатность нашего высшего командования или, прямо, настоящее предательство. Неужели наши штабы не смогли додуматься до такой простой вещи, что нельзя же в самом деле укреплять только одну передовую позицию, а весь ближайший тыл оставить голым, хоть шаром покати.