Будучи довольно высокого мнения о собственной способности влиять на людей, Король-Солнце решил, что без труда сумеет развеять то влияние, которое, возможно, успел оказать генерал иезуитов на сына д’Артаньяна. В свою очередь, Арамис понимал, что необходимо нечто большее, нежели величие короны, чтобы переделать такого человека, как д’Артаньян. Этот юноша был подобен листу пергамента, ещё неделю назад – девственно чистого, и он, Арамис, успел начертать на нём первые строки. Таким образом, оставив королю одни поля, он мог быть абсолютно спокоен. Ведомый ему одному известными помыслами и намереваясь к тому же успокоить последние подозрения монарха, герцог д’Аламеда произнёс:
– Государь, разрешите мне обратиться с прошением.
– Вы, герцог? Вы? И с прошением?
– Милость вашего величества простирается до напоминания о необычности этой ситуации, что наполняет моё сердце сознанием беспредельной гордости. В самом деле, я не часто утруждал короля просьбами.
– Вернее будет сказать – вы этого не делали никогда, сударь, – с легчайшим налётом иронии заметил король.
Глаза Людовика XIV при этом ясно вещали: «Конечно, дважды злодей, трижды лицемер, когда тебе требовалась королевская милость, ты просто создавал подходящего короля…»
– Я не смел злоупотреблять августейшим покровительством, – как ни в чём не бывало вздохнул Арамис.
Само собой, он правильно понял королевский взгляд, но предпочёл ориентироваться на устную речь.
– И напрасно, господин д’Аламеда, совершенно напрасно. Королям ведь льстят не самостоятельностью, нет, совсем наоборот – зависимостью, выражаемой просьбами или даже… требованиями.
– Требования! Как можно, государь! Но в остальном я согласен с вашим величеством: покорно каюсь в грехе гордыни. Зато сейчас я обращаюсь к королю со смиренной просьбой…
– Послушаем.
– Государь, мой усопший друг, маршал д’Артаньян, завещал мне не просто разыскать его сына. Нет, он поручил мне позаботиться об устройстве дел молодого графа, и в этом я вижу свой главный долг теперь, когда моя политическая миссия благополучно завершена. Во власти вашего величества позволить мне исполнить последнюю волю маршала Франции.
– Знайте, герцог, что французский король не способен препятствовать дворянину в исполнении долга, – серьёзно отвечал Людовик. – И не важно, в чём он состоит. Это – долг. В вашем же случае он священен, и мы всерьёз прогневаемся на вас, если вы не выполните всех своих обязательств перед дорогой нам тенью отца господина лейтенанта.
– В таком случае я обязан уведомить ваше величество о том, что эти дела сопряжены со множеством поездок: я намереваюсь посетить все поместья господина д’Артаньяна в Пикардии, Турени и Бретани.
– Что ж, тогда – счастливого пути, ваша светлость. Если Испанское королевство, по-вашему, способно обходиться без вас так долго, то что говорить о нас? Для нашего двора большая честь удерживать у себя испанских послов. Удерживать, заметим, не решётками и кандалами, но с помощью дружеских оков. Путешествуйте по Франции в своё удовольствие, сударь, а если нуждаетесь в эскорте – свободно располагайте нашими гвардейцами.
– Чересчур много чести, государь. В конце концов, не такая уж я важная птица, чтобы огораживаться лесом шпаг. К тому же и моя пока не притупилась, а старый мушкетёр способен ещё и сам постоять за себя, – грозно улыбнулся Арамис.
– Вот уж в чём мы не склонны сомневаться, – искренне согласился король. – Поезжайте, герцог, поезжайте, когда вам будет угодно…
Итак, результатом длительной аудиенции стало то, что Арамис получил желаемую свободу действий и передвижения по всей стране, а д’Артаньян – свободный, даже обязательный доступ к королю. О первом узнал лишь отец д’Олива, второе же немедленно бросилось в глаза всему двору: тем же вечером лейтенант мушкетёров лично отнёс светильник в спальню его величества и справился о пароле.
Тут необходимо упомянуть о командире д’Артаньяна. Нельзя сказать, что де Лозен пришёл в неописуемый восторг от такого прямого посягательства на свои обязанности, которые при дворе чаще было принято именовать правами. В другое время он не преминул бы обнажить перед сюзереном все необъятные глубины своего недовольства. Но теперь его удерживали от этого сразу три обстоятельства, а именно: молодой граф сохранял по отношению к нему предельную любезность, ничем не нарушая обычной субординации. Это было редкостью при дворе, а потому не могло не тронуть Пегилена. Кроме того, Лозен действительно с некоторых пор стал всерьёз рассчитывать на брак с герцогиней де Монпансье, что могло одновременно и породнить его с королём, и сделать богаче самого д’Артаньяна. Для того же, чтоб достичь желаемого, требовалось до времени пореже докучать королю своим брюзжанием. А в-третьих, он и сам был не прочь отдохнуть немного от капитанской службы и проводить побольше времени с Великой Мадемуазель. Сделав из всего этого закономерный вывод, Пегилен предпочёл молчать, и своим молчанием ещё более укрепил авторитет лейтенанта, ибо все принялись судачить о том, что молодой д’Артаньян подмял под себя самого де Лозена, славившегося чем угодно, только не излишним долготерпением.
Так прошло ещё три дня. Всё это время д’Артаньян неотлучно следовал за королём всюду, куда бы тот ни направлялся, вызывая тем самым ревность даже у адъютанта его величества. Сент-Эньяну осталось только одно – получать и передавать записки от госпожи де Монтеспан. Последняя, кстати, чрезвычайно благоволила к юному графу, что само по себе было не бог весть какой неожиданностью. Редко она упускала случай напомнить возлюбленному о происшествии на охоте, и тем самым король проникался всё большим доверием к лейтенанту. И наедине, и в обществе он обращался к д’Артаньяну с неизменной улыбкой, за которую остальные придворные готовы были вцепиться друг другу в горло.
На четвёртый день герцог д’Аламеда, испросив на то королевского разрешения, вызвал к себе своего подопечного. Когда тот явился, улыбчивый и взволнованный, в комнате, помимо Арамиса, присутствовал и отец д’Олива. Встав навстречу юноше и протягивая ему обе руки, Арамис заговорил:
– Добро пожаловать, граф, спасибо, что зашли навестить меня перед отъездом.
– О, неужели так скоро, герцог?
– К сожалению, да, сын мой… вы ведь позволите так вас называть, правда?
– Это не только честь для меня, но и величайшее счастье, герцог. Вы нашли меня в моём захолустье, возвысили, заменили отца: вы практически создали меня, и одному Богу известны пределы моей благодарности и любви к вам.
– И я люблю тебя, сын мой, – растроганно проговорил Арамис, чувствуя, как у него непривычно защипало в глазах. – Бог, о котором ты говоришь, лишь на закате моей жизни ниспослал ей цель. Пусть так – у меня всё же есть ещё немного времени.
– Которое вы проведёте вдали от меня? – грустно спросил д’Артаньян.
– Лишь ничтожную часть его, поверь мне. Это необходимо прежде всего для обеспечения твоего будущего.
– Вы всё время беспокоитесь обо мне. Смогу ли я когда-нибудь сделать что-то для вас?