Запрет на безумие - читать онлайн книгу. Автор: Эльвира Дель Искандер cтр.№ 98

Она нашла себе прекрасное занятие, а что важнее – совсем не затратное, в котором все необходимые инструменты находились прямо под рукой. В принципе сама рука и являлась инструментом, точнее, палец. Указательный. А еще пыльный пол, который выполнял функцию «чистого» холста: грязи на нем скопилось предостаточно, чтобы хватило на множество «картин».

Ну, так вот, этот самый Гумберт был забавным, поскольку никогда и ни с кем ни в чем не соглашался, если мнение его оппонента не совпадало с его собственным. Забавность заключалась в том, что в такие моменты Гумберт вставлял короткие уточняющие фразы: «Это вы так считаете», «Только ваше мнение», «Ваша сугубо личная точка зрения». Еще веселее становилось, когда фразы, им изрекаемые, оформлялись в виде вопроса: Это вы так считаете? – спрашивал он. Это ваша точка зрения, не так ли? – настаивал Гумберт. А кто вам это сказал? – словно пытался подловить на обмане или указать на неосведомленность противника.

Гумберта никогда и ни в чем нельзя было убедить, а переубедить и подавно. Даже преподавателю Романовичу, которому он плешь проел своими авторскими «ужескороговорками». У них даже шутка в группе ходила, что Гумберт подрабатывал у Романовича суфлером, поскольку ни единая речь Романовича не проходила без его вмешательства.

«Это ваше видение» – говорил утвердительно Гумберт после каждой демонстрации Романовича «Как надо» – играть, петь, танцевать – неважно. Ваша оценка. Ваша позиция. Лишь ваше предположение. Ваше, ваше, ваше…Уточните, кто на этом настаивает?

Группа смеялась. И даже худощавого полустарика, но не старика вовсе, Романовича ситуация сперва забавляла. Затем стала утомлять, однако тот терпел, ввиду своего спокойного, несклочного нрава и хорошей суммы денег на счету частной школы, поступавшей от Гумберта, как и ото всех учеников, каждый месяц. Однако стояло Гумберту вконец распоясаться и начать подрывать его авторитет, как Романович не выдержал – сорвался.

– Но ведь вы излагаете только свои мысли, – говорил в тот вечер Гумберт – слова, составлявшие конструкцию его повседневных нескромных речей. – Только вы так считаете, а значит, ваше мнение, сколь бы разумно оно не звучало, не является абсолютной истиной, а значит, то, что вы преподносите нам как «правильное», в действительности может оказаться «неправильным», и все мои действия, которые вы именуете неверными, моя игра и потуги воспроизвести характер персонажа – все это в действительности является верным и даже верхом актерского мастерства.

Романович не вытерпел столь вопиющей наглости и посоветовал Гумберту закрыть свой бесталанный рот, в одно место засунуть заносчивый характер и пойти вон: не возвращаться, пока не выучит как надо – а надо было так, как учил Романович – роль Люченцио из пьесы Шекспира «Укрощение строптивой», которую они в то время репетировали. И, может быть, тогда в нем появится одна двадцать пятая крупицы от приличного (даже не хорошего!) актера.

Угадайте, что сказал на это Гумберт?

Да, он был непотопляем.

То есть самомнение у Гумберта было огого какое. Но Гумберт ей нравился, так как жил пускай и в своем нереальном мирке под названием «Иллюзии несокрушимого Гумберта», однако так, как считал нужным, не обращая внимания на насмешки «одаренных» актеров – коллег по кружку Романовича. А если по секрету – не таким уж безрассудным он был, чтобы не замечать своих причуд и заскоков, напротив, Брина была уверена, что все он замечал и понимал, но продолжал поступать по-своему. А потому Брину не задевало, что и ее саму он заставлял повторять эти тошнотворные, какими те стали со временем, фразы. Она повторяла «Да, так думаю я», но, разумеется, с одной лишь целью – чтобы избежать ненужных споров, которые Гумберт, казалось, обожал. Правой Брина все равно считала себя, несмотря на то, что завышенной самооценкой не страдала. Если только чуть-чуть…может быть, больше, чем чуть-чуть, но ведь она с ним общалась,…хотя и был он внешне так себе.

Таким же гипертрофированным самолюбием был наделен Лисандр. В своих глазах он всегда выглядел правым и верил, что все его действия оправданны и законны: не в плане утвержденного законодательства, а плане своих внутренних и, несомненно, ложных убеждений. Поэтому, закрывая ее в загаженном подвале-бункере, он с неподкупной искренностью полагал, что имеет на то полное право. Лисандр вообще считал, что имеет право распоряжаться жизнями других.

Но он ведь не имел – не имел на то никакого права!

Брина закончила выводить темно-русые волосы Гумберта и чуть сместилась на кушетке в сторону – тело ужасно затекло. Она лежала на животе, кистью под щекой заменяя подушку, а правым плечом свешивалась на пол – рисовала.

Вчера она рисовала Лисандра – надо заметить, портретец вышел неважным. А до него с десяток раз – Ролана: с мощными плечами и без, с клыками и без, хотя клыки на полу выходили усами – «мохнатыми», пыльными усами.

Развлекалась Брина ближе к вечеру, когда за ночь и за первую половину дня пыль, что была «использована», а после развеяна Бриной по ветру (которого не было), успевала накопиться заново, предоставляя ей чудный холст, по которому даже ходить боялась. Поэтому ходила мало, в тех редких случаях – на носочках, чтобы не смести нечаянно основу своего единственного стоящего развлечения. Да и то лишь вблизи решетки, ни в коем случае не ступая в центр замкнутого прутьями пространства.

Затем наступало «время потолка», когда в ожидании рваного сна она переворачивалась на окаменевшую спину и водила взглядом по длинным трещинам на посеревшей плоскости; либо же «время бегающих тараканов», когда лежа на ноющем от жесткости боку, заглядывалась на полы соседних камер.

По-другому здесь было не выжить,… когда врагом становился твой же разум.

Точного времени суток Брина никогда не знала – нет часов, нет телефона – и ориентировалась исключительно по своим ощущениям: позывам ко сну – значит, наступала ночь, и разомкнутым векам, без последующей тяги их сомкнуть – было утро.

А еще ей приносили поесть, три раза в день, строго по расписанию. Она и забыла. Наверное, потому, что в последнее время ничего не ела. Если в первые дни заточения она и клевало что-то, надо сказать, из приличной на вид тарелки, то затем – прекратила: возвращала пищу нетронутой. Назло себе, назло Лисандру, в надежде, что голодовка подействует на черствую душу брата, и он Брину выпустит.

Не выпустил. Зато добилась угроз от приносящих ей подносы догмар: либо ест сама, либо при их насильственной помощи.

Это был Лисандр, и его ультиматум Брине. Сами по себе его люди ничего не делали. Их устами с ней разговаривал Глава Догмар. Однако кушать начинать она не собиралась, наоборот, намеревалась прекращать употреблять воду,…если получится. Пока она старалась реже к ней прикасаться.

Брина не ела, почти не пила, не пользовалась одеялом, которое в вечер первой и последней здесь встречи с Лисандром, прислал он же. Оно так и валялось в дальнем углу, с тех самых пор, как Брина его туда выкинула. А здесь, к слову, действительно было прохладно, и ночами не единожды возникало желание подбежать и схватить одеяло. Однако «глупое упрямство», как говорил, бывало, в детстве Лисандр, комментируя причины ее «необдуманных поступков», не позволяло Брине укрыться. И она терпела. Куталась в свой трикотажный свитер цвета морской волны, к животу прижимала голые колени, и спала,…пока не просыпалась от озноба. Много раз просыпалась. И будущая ночь, по ее подсчетам, станет двенадцатой ночью, в которую Брина будет мерзнуть.