Я жизнью жил пьянящей и прекрасной… - читать онлайн книгу. Автор: Эрих Мария Ремарк cтр.№ 64

Сегодня с Фейхтвангером и Петер обедал в «Шамборде». Беседа о литераторах. Как один доносил на другого в Париже. Нищета круговой поруки. Когда мы вышли, уже наступил вечер. Словно мы вышли из парижского ресторана зимой.

Звонил Бергнер. Был вне себя от последних выходок Пумы. Она в понедельник начинает сниматься в фильме. Режиссер Брюс Кэбот.

Возможно, начинается санаторная история*: машина Кая, потом кто-то выкрадывает истории болезни, приносит их на вечеринку, читает вслух, четверо безнадежных, настроение умирает, и теперь эти четверо…

06.01.<1941. Нью-Йорк>

Спал плохо, как всегда в последнее время. Электрический город. Все искрится, дверные ручки, руки гардеробщиков, кнопки лифтов. В полдень Бутц Элькан. Смешливый, ребячливый, к тому же по-берлински крупный. Черные, грозные брови. Позже Наташа Палей. Томик Ван Гога — Рильке. Хотела его услышать по-немецки. Прочитал с большой неохотой несколько строк. Красивое, ясное, очень собранное лицо, стройное тело — египетская кошка. В первый раз чувство, что еще можно влюбиться. Хотя Пума блокирует все пути. Безвыходно, окончательный разрыв, это точно. Но все злое, вирильное, требовательное, влекущее имеет силу. Привел домой красивую, стройную, рожденную в Париже, смятенную русскую душу. Она притягательно прекрасна.

Вечером у Яна Кляйнкампа в хранилище. Купил одного Вэй-верблюда и одну Хань-вазу. Выкопал среди вещей. Ископаемое, нагое, бесприютное. Шарм и величие прошедших эпох, вынутое из могил, в холодном свете электрических ламп. Кляйнкамп подарил мне еще одну танцовщицу. Я принес ее домой. Не танцовщица — музыкантша. Поставил ее к танцовщицам. Сел рядом. Внутренне устал. С тихой боязливостью ребенка, который потратил слишком много денег, а, собственно, должен экономить для трудных лет, которые предстоят. То и дело становишься снова мальчиком из Оснабрюка, который не понимает, как можно покупать то, что он и так здесь может найти.

Роза и гвоздика в одной стеклянной вазе. Много телефонных звонков. Когда несчастен, притягиваешь людей, как магнит. Но я только кажусь таковым. Издалека. Больше сам себе. Как жить иначе? Будь тверд со своим прошлым и сентиментален со своим будущим. Не наоборот. Не грустишь ли ты по той картине, которую сам себе нарисовал? Ее не было здесь никогда, и она здесь всегда. Модель уходит прочь, а отливка остается. Водопад времени. Капель часов. Печаль красоты. Они поддерживают желание, по крайней мере, они. Лаис, Фирна, Аспазия — могилы гетер. Аромат предания. Однажды сверкает молния здесь, даже тогда, когда слуга обладает хозяйкой, — на секунду она пробивается, молния богов, глубинное сияние зверя, этого чудовища, которое в первый раз выдвигается из кристалла и тверди — становится движением, в первый раз из оцепенения. Что такое первый полет по сравнению с этим! Усовершенствование — но не рождение.

Синий час висит, как гроздь в наших ладонях.

Сумерки серым дождем нисходят с небес. С далеких пепельных лугов умерших и упавших звезд.

13.01.<1941. Нью-Йорк>

Ясный день. Светлое небо; небоскребы сверкают в лучах. Ветер свистит на Пятьдесят девятой улице.

Вчера вечером заехал за Наташей. Милое кошачье лицо, черное, короткое платье.

Руки, которые умеют, вовсе не маленькие. Поехали в венский ресторан «Габсбург». Встретили старую Сальверте, несокрушимую клячу, которая рассказала Наташе, к ее удовольствию, как я доставил ее в Мехико домой из патио и как она говорила и о том и об этом, чтобы меня отвлечь, — я якобы был вне себя. Небесное тщеславие. Наташа захотела в бар Греты. Уютно устроилась в своем углу и была спасена. Даже пила вино. Потом появился Хаузер с Дагмар Годовски. За вечер до этого она рассказывала о нем. Знает его уже десять лет — аферист. Вечер закрутился, запели. Запел тоненький ребенок, русский, вдруг вступила Наташа, русские, французские, венские песни исполняли без слов, переводили, переиначивали, молодежь, ветер сближения, рука в руке, соприкосновение плеч, оба, вспоминая, через долгие годы, оба, забывая, играя, тоненький ребенок, ива и дамасский клинок одновременно, отдаваясь, сдерживаясь, склоняясь, стесняясь — как давно нет уже этого. Взять это, отбросить годы, смеяться, мечтать, не верить в это, с болью склоненное большое, темное лицо матери-времени.

15.01.<1941. Нью-Йорк>

Долго спал. Звонок Наташи. Расстроилась, что не может прийти сегодня. Она больше не хочет видеть сад бара Греты. Я послал ей камелии, мать-и-мачеху, две нераспустившиеся розы. Я был как раз там, сад стоит на месте, и послал ей цветы как доказательство. Потом пошел со старой Сальверте на идиотскую вечеринку с коктейлем, Миссис Дрей, отель «Гайд-парк», очень хорошо, как-нибудь опишу. Много жалких баб. Ушел оттуда. Нашел телеграмму от Наташи: «Мой самый дорогой и благословенный волшебник. Я знаю, что ты обладаешь властью над словами, но очевидно, что и природа подчиняется тебе. Как это странно, но я верю и вижу, что наш прекрасный сад расцветает. Я буду жить со своими такими редкими, но важными воспоминаниями. Спасибо за то, что ты жив».

Я записал это, чтобы не потерять. Тонкая фигура, лицо с горящими глазами, свет, который не угасает, летучее сияние из неведомых пропастей и глубин, касающееся земли лишь изредка, как луч прожектора, встречающий ночью среди облаков одинокий аэроплан.

Ты так беззащитна — и это не позволяет мне взять тебя.

Гете: нет большой чести в том, чтобы меня обмануть, ибо обмануть меня легко (примерно так).

16.01.<1941. Нью-Йорк>

Вчера вечером еще один «Том Коллинз» в Монте-Карло. Наверное, надеялся встретить Наташу. Видел Хильду Вест. Потом в «Гретас». Инвальд раздобыл «Пеперл плауш нет». Болтовня. В два ночи домой. Статья в английском журнале: «Иллюстриус» против сорока штурмовиков. Прибыл своим ходом после семи с половиной часов боя в порт.

Сегодня утром небольшой снег. Рассеянный свет. Воспоминание о прошлом годе, когда снег лежал в Беверли-Хиллз.

Чудесные слова Беттины фон Арним: «Я спрашиваю себя, даст ли мне это решение умиротворение, позволит ли отважно преодолеть беды, поскольку мне казалось недостойным говорить о своих бедах, которые я уже однажды смогла преодолеть».

Один из сонетов Гете

становится потом, к сожалению, слабее из-за мысли (вместо чувства), которая далее следует.

Во второй половине дня Наташа. Дал ей надеть мои домашние тапочки. Она застала меня полуголого во время телефонного разговора. Поболтали. Она в ужасе, как мало для всего времени. Две недели. Боится, что все будет забыто, когда я уеду. Ушла в семь.

Ветер, мокрый снег, холодная погода. Долго спал. Длинные, стройные ноги, испуганное детское лицо, одеяло, глава перевода, сигареты и тепло другого человека. Что-то из того, что бывает упущено во время с восемнадцати до двадцати лет, когда на нас надели мундиры. Первое цветение, балкон с видом на сад, лес при луне, синяя цепь Деренских гор и Тойтенбургского леса, Вертер, вино, в котором золотом отражается лунный свет и множество мечтаний восемнадцатилетнего о любви, будущем, работе, жизни, которые вдруг обрываются в казарме и в реве унтер-офицерского рая* Химмельрайха.