От первого лица - читать онлайн книгу. Автор: Виталий Коротич cтр.№ 59

Так и оказалось. Человеку было за семьдесят, он ждал пересадки на киевский самолет, но пересесть не мог, потому что забыл в самолете, привезшем его из Америки, свои билеты. Объяснить это он мог только людям, понимающим по-русски, а таковых вокруг не было.

Как-то незаметно я принял на себя опеку над стариком и двинул к билетным администраторам, чтобы рассказать им про случившуюся беду. Но слушать мое сообщение, приправленное слезами транзитного растеряхи, никто не стал. «Встаньте в очередь», – сказал дежурный и отвернулся, правила были общими для всех. На основании этих же правил другая дежурная засуетилась, когда мы к ней подошли; она позвонила на терминал, откуда пришел эмигрант, рассказав, в чем дело. Там принялись за поиски, а нам велели ждать.

Дальше все опять было по воспитанию. Через три минуты старик вскочил и возопил о том, что, конечно же, никто ничего не ищет, а билет пропал, и чемодан с подарками пропал, и сам он пропал тоже.

Я отправился на терминал, куда звонила дежурная и где искали билет.

Меня встретила милая ответственная по терминалу и вежливо объяснила, что я не прав. «Вашей проблемой уже занимается один человек, – сказала она. – Если это будет два человека, начнется неразбериха. Ждите». Я возвратился ожидать, а через полчаса пришло сообщение, что билеты не обнаружены. Несчастный дед уже ревел, заглушая самолетные двигатели, но тут-то наш дежурный администратор попросила его предъявить документы. Начались долгие игры с компьютером, и выяснилось, что багаж с билетом действительно существуют. Затем дежурная начала задавать вопросы, а дед рассказывал ей о семье, детях в Америке и даже о том, в каких местах он особенно успешно громил немецкую армию в прошлой войне. Серьезная немка подняла голову и попросила меня не переводить ей ответов на вопросы, которых она не задавала.

Все кончилось хорошо. Заплатив семидесятидолларовый штраф, старик получил все билеты, включая обратный, и багажные бирки. Он ожил и даже попытался дать дежурной чаевые в сумме одного доллара, которого та не захотела заметить. Прижимая к груди пакет с обновившимися билетами, дед удалился, на ходу теряя интерес ко мне, к Германии и всему, кроме посадочного шлюза. Вот такая история.

Понятие общего языка многозначно. Шесть-семь москвичей из десяти, к примеру, никакими языками, кроме русского, не владеют. В Португалии те же цифры: две трети тамошнего населения не желают знать никакого языка, кроме родимого португальского. В Америке испанский или английский практически исчерпывают спектр полиглотства; знание еще одного языка большинству ни к чему (когда чернокожие националисты в Штатах выдумали собственный «негритянский язык», «эбоникс», почти во всех штатах обсудили эту проблему, но решили, что изучать сей жаргон в школах незачем). Около процента жителей Соединенных Штатов и английского с испанским не знают; живут у себя дома, с близкими общаются по-русски или по-китайски. И ничего, обходятся. Страна с ними не конфликтует, включая в понятие общего языка прежде всего возможность найти взаимопонимание всех людей, в Америке живущих. Двадцать три миллиона из них, каждый девятый-десятый, вообще не американские граждане, но живут, пока живется, пока они уважительно соблюдают законы Соединенных Штатов, а государство старается понять их, найти с ними общий язык.

Общий язык – далеко не одна только филология. В этой книге я постоянно вспоминаю, сколь трудно бывает найти общий язык со многими из моих соотечественников. В стране, где все разговаривают по-русски, мы не умеем договориться, а многие и не хотят договариваться. Мы разобщены, у большинства в помине нет того, что зовется общим делом, а страна, ее прожорливое чиновничество вовсе этим не озабочены. Общество атомизировано, раздроблено, и я вспоминаю, как жил в нем, как жили другие, разглядываю собственную и чужие жизни как бы со стороны. Я тоже не со всеми был объединен общим делом, а по-настоящему понять другого человека я способен только в работе. Когда человек ничего не делает, он загадочен; стратегической задачей для меня бывало подчас вытащить бездельника на поле деятельности, вывести его из многозначительности в конкретность. Это труднее всего, особенно в нашей стране, где многие ничего не делали очень подолгу и вовсе не стеснялись такого состояния. Более того, приятели-писатели, например, уже не раз вслух возмущались властью, но не из-за того, что она бездарна в экономике и политике, разваливает страну. Нет, они горевали, что государство отключило их от дармовщины, от пресловутой «халявы», внедрившейся глубоко в миллионы сознаний. У многих людей не было общего языка для общения друг с другом и с государством, потому что и миллионы граждан, и большинство государственных чиновников продолжали бороться за возможность жить, ничего не делая. Это я «засекал» не только дома; в эмиграцию наши люди тоже привозят отечественное сознание, как родимые пятна развитого социализма, который не был, понятное дело, ни тем ни другим – ни социализмом, ни развитым. Приехав в какую-нибудь Америку, многие тут же спрашивали, где выдают пособия, и капризничали. Так, у меня в московском подъезде консьержка стесняется, что она была раньше завотделом в какой-то важной конторе. Мужик, доставивший мне диван из мебельного магазина в Бостоне, тоже стеснялся, потому что, видите ли, он был в прежней жизни, во Львове, тренером по современному пятиборью. Хоть посели наших людей в Антарктиде, они будут сами собой – хорошо воспитывали нас, надежно.

Супруга известного искусствоведа, эмигрировавшая за ним в Бостон из Москвы, на вторую неделю по прибытии в Америку уже жаловалась мне, что единственное предложенное ей рабочее место было в продуктовом магазине, продавщицей. «Чем вы недовольны? – спросил я. – Это хорошая работа, с медицинской страховкой…» – «Продавцом?» – Искусствоведша даже обиделась. Снова вспомнилась Москва и мои приятели-литераторы, ни один из которых не хочет идти в учителя, хотя печататься негде. У многих наготове перечисление революционных или контрреволюционных заслуг, как апелляция к чиновникам всех стран, будто призыв к ним, чтобы учли важность просителя и взяли его на содержание. Но, увы, российским или украинским чиновникам пока что и на себя самих не хватает. Эти ребята бесстрашны, не боятся никаких революций и отмахиваются от внеличных забот. Одному просителю в Москве я все-таки посоветовал: «Не ползай ты перед родимыми клерками. Наша сегодняшняя система еще не боится бедных и голодных. Надо тебе ехать в Америку. И быть там старше шестидесяти пяти лет, чтобы дали пособие. И еще лучше – быть хоть каким-нибудь инвалидом. Или пробиваться, сцепив зубы, как пробиваются самые реалистичные из эмигрантов. Из Америки уезжать уже будет некуда».

Именно с понимания этого факта (что уезжать отсюда уже некуда) началось американское бытие для Инны Агрон, у которой в магазине «Березка» я раз в неделю ностальгически закупал продукты европейского изготовления. У Инны два высших образования. Но оба не имеют ничего общего с тем, что она сегодня торгует конфетами двадцати сортов и колбасой пятнадцати разновидностей. А также хлебом, испеченным по московским рецептам (в том числе бородинским, дарницким и круглыми «арнаутками»). Кроме этого, у Инны можно взять напрокат видеокассеты с новейшими московскими фильмами, а также купить билеты на концерты заезжих из России эстрадных звезд. Кроме того, она сочиняет книги и поет под гитару. Живя такой жизнью, Инна уходит из дому каждое утро не позже восьми и редко возвращается раньше восьми-девяти вечера. Дипломы о двух высших образованиях тут ни при чем.