Месяц за Рубиконом - читать онлайн книгу. Автор: Сергей Лукьяненко cтр.№ 78

У меня даже лицо перекосилось, когда я это услышал.

— Да, мерзко, — сказал Андрей. — Но моему сыну понравилось. Он остался, а я не смог. Я просил и меня отпустили.

— Просто отпустили? — поразился я. — Из Прежнего?

— Говорю же, он хороший отец, — сказал Андрей. — И сын хороший… был.

— Иван? — понял я.

— Он больше не мой Ваня, — Андрей поморщился. — Он стал частью Прежнего, тот носит его тело в нашем мире. Он даже внешне изменился, теперь похож на отца в молодости. Завтра пожелает, и станет другим. Мой отец тоже был лишь частью. А ядро личности, подлинный Иван, живёт со времён Куликовской битвы. В нём около тридцати сущностей, Максим. Почти все из них мои родственники, предки. Он, знаешь, верит в семейные узы.

— Фу, — сказал я, вспоминая копошащийся комок сплавленных вместе тел, корень Мод. — Какая гадость!

— Зато меня отпустили, а не растворили в общем разуме, — сказал Андрей.

— Я бы с ума сошёл от такого!

— Так я и сошёл, — бомж улыбнулся. — Сознательно. Ну и алкоголь… помогает. Алкоголь и стихи.

Дождь шёл всё сильнее, но Андрей на миг стянул плащ, повёл головой, будто черепаха, высунувшаяся из панциря, и снова укрылся. Пояснил:

— Плащ помогает.

— Он экранирует мысли, — сказал я.

— Да. Я почти ничего не помню и не умею, Максим. У меня забрали даже то, что дают Кандидатам. Только крепкая печень и зубы. Я особенно просил зубы, — бомж улыбнулся. — Боюсь стоматологов. Но мысли я слышу. Может быть, это оставили нарочно. Я слышу Прежних… как шум. Слышу лунное кольцо. Слышу внутренний голос Слуг. Слышу шёпот Гнёзд. Когда пьёшь — шум тише…

Он помолчал, глядя на меня. Нахмурился.

— Когда скажу, ты побежишь. Так быстро, как сможешь. Ты успеешь. Я времени не хозяин, даже Прежние лишь придержать его могут, но я умею считать.

— Куда побегу, зачем?

— Поймёшь. Ничего страшного, время ещё есть.

— Чем я могу вам помочь? — спросил я.

Андрей тихо рассмеялся.

— Спасибо. Честное слово, обнял бы и расцеловал! По старому русскому обычаю, а не по нынешней моде. Только боюсь, от меня всё-таки воняет… Но спасибо! Другой бы спросил, чем я могу помочь.

— А вы можете?

Андрей покачал головой.

— Не особо. И ты мне ничем не поможешь. Плащ твой сейчас верну. Но вначале кое-что скажу, запомни!

Я кивнул.

Андрей вновь на миг высунул голову из воротника и натянул плащ на макушку.

— С Прежним, с Иваном, дел не имей. То, что в нём хорошего есть, не для тебя и не для людей. Ни одного слова правды он не скажет.

— Я знаю.

— Хорошо, — Андрей кивнул. — Инсеку тоже не верь. Они одного поля ягоды, их мораль к нам не относится, мы для них — скот.

— И что тогда?

— Есть то, чего они все боятся. Больше, чем друг друга, чем прочих, дерущихся за смыслы.

Я хотел было сказать: «Высших?», — но промолчал. Но Андрей ждал, хоть и не задал вопроса напрямую. И я, подумав пару секунд, кивнул:

— Смысла.

— Да. Смысла, который позволит их победить.

— А такой есть? — спросил я и подумал о прозрачном кристалле в кармане.

Андрей пожал плечами и засмеялся:

— Кто ж его знает? Но они боятся.

— И всё-таки?

Андрей вздохнул.

— Помнишь, как Слуг убивал? Я помню… помню, как они кричали внутри себя. Слышал их голоса.

— Я не убивал!

— Ты вернул им совесть, да. Но не обманывай себя, ты их убил так же верно, как если бы головы отрезал. А Прежние, Инсеки… все, кто идут к сингулярности, выбивая смыслы из других… что будет, если доказать им, что они — зло? Ведь зло никогда не признаёт себя злом, оно ищет оправдания, объяснения, доказательства своей правоты.

Я горько рассмеялся.

— Что, и у них совесть проснётся? Прежние расплачутся, Инсеки зарыдают? «Ах, что ж мы делаем-то…»

Андрей осёкся. С лёгким удивлением признал:

— Нет. Нет там уже совести, пожалуй. Даже у самых юных компонентов — нет. Но они боятся! Вот это помни!

Он опять высунул голову из-под плаща, вздохнул и принялся его расстёгивать.

— Оставьте! — воскликнул я.

— Нельзя, Максим! Как голоса стихли, я вспоминать начал, а не надо людям такие вещи вспоминать, люди от этого портятся, — Андрей горько улыбнулся. — Либо с собой чего сделаю, либо… либо обратно в Прежнего попрошусь, на коленях поползу… Я же когда-то согласился, понимаешь? Лучше уж так…

Он посмотрел на памятник и забормотал, расстёгивая пуговицу за пуговицей:

— Прощай, позабудь и не обессудь. А письма сожги, как мост. Да будет мужественным твой путь, да будет он прям и прост. Да будет во мгле для тебя гореть звёздная мишура, да будет надежда ладони греть у твоего костра…

— Не надо… — попросил я. — Останьтесь!

— Да будут метели, снега, дожди и бешеный рёв огня, да будет удач у тебя впереди больше, чем у меня. Да будет могуч и прекрасен бой, гремящий в твоей груди. Я счастлив за тех, которым с тобой, может быть, по пути…[2]

Мгновение он стоял в расстёгнутом плаще, неловко вытаскивая руки из рукавов, смотрел на меня, и глаза его туманились, когда возвращался тот «шум», что он глушил алкоголем и стихами — шум чужих мыслей.

— А теперь беги! — бросая мне плащ, сказал Андрей. — Домой беги!

Я машинально поймал плащ.

— Они идут… — прошептал бомж. И нахмурился, будто пытаясь осознать, о чём говорит.

Но я его уже не слушал.

Я бежал. Напрямик, перепрыгивая через бордюры и клумбы. Мимо качелей, мимо бронзовой девочки, несущей бронзовые цветы бронзовому поэту. Через Поварскую, по Скатертному, потом по Столовому — что-то во мне подсказало, что так будет чуть-чуть быстрее, словно в голове заработали компас и навигатор. Я не отдавал себе никаких приказов, но стал выше, ноги вытянулись так, что джинсы бы задрались до коленок, но чем хорош комбинезон из паутинного шёлка — он принимает форму тела. Я не почувствовал, что стал быстрее, пока не увидел, как томительно-медленно ползёт по переулку машина и едва различимо открывает рот водитель, когда я перепрыгиваю через капот.

Я был очень зол.

На Андрея — тоже.

Но на злость не оставалось ни времени, ни сил. Я подбежал к дому, увидел, что дверь подъезда распахнута и сорвана с одной петли, свисая тяжёлым куском металла с оборванным цилиндром доводчика. Влетел в подъезд и тут же увидел консьержа Андреича, сидящего на полу у батареи. В руке консьерж сжимал сломанную дубинку, но глаза были открыты, и он шевелился — жив.