Записки гарибальдийца - читать онлайн книгу. Автор: Лев Мечников cтр.№ 23

– Добрый стакан марсалы разом бы поставил его на ноги. А вот посмотрим, что у него в фляжке.

Фляжка оказалась пуста. Благодаря усердию Чезаре Паини нашелся стакан марсалы. Мне влили его в глотку. Он подействовал хорошо. Меня попробовали поставить. Правый сапог, казалось, был налит свинцом; голова кружилась, и я повалился как сноп. Меня уложили на чистом воздухе. Доктор всё добивался, чтоб я рассказал ему о ходе битвы, но я не в состоянии был связать двух слов. Делать было нечего. Он пожелал мне скорого выздоровления и отправился к другим раненым.

Я лежал в тени на жестком диване. Чувства мои мало-помалу стали приходить в порядок. Гром пушек и ружейный огонь продолжались с прежней яростью. Постоянно подвозили раненых. Когда пришел новый фургон, из него вынули и положили подле меня юношу с красивым лицом, бледным как полотно. Темно-каштановые волосы космами падали на высокий лоб; легкий пух едва оттенял верхнюю губу. Он был спокоен; глаза закрыты; ни раны, ни крови не было видно на нем, только рубаха на груди была слегка разорвана. Когда его снимали с носилок, он застонал, судорожно вытянулся, и возле меня положили уже труп его, без малейшего признака жизни.

Тех из раненых, которые не могли выдержать дальнейшей перевозки, бережно переносили в госпиталь Санта-Марии. Многие умирали, пока их укладывали на носилки. Остальных решили переслать по железной дороге в Казерту, где госпиталь больше и удобнее. Я попал во вторую категорию. В ожидании поезда мы лежали на дебаркадере. Директор станции, семейство его и несколько других чиновников внимательно за нами ухаживали. Число ожидавших постоянно увеличивалось; вновь прибывавшие были по большей части ранены ружейными пулями, из чего можно было заключить, что дело приняло другой оборот.

Едва мои мысли немного пришли в порядок, я вспомнил решительную минуту, в которую я оставил сражение. Исход его сильно интересовал меня.

Между тем вагон с порохом и зарядами, о котором я телеграфировал в Казерту несколько часов тому назад, успел явиться. Из батареи был прислан офицер главного штаба для наблюдения за разгружением его. От него я узнал следующее.

Кавалерийский полк, шедший на нас в атаку, был встречен, с фронта, всем войском, находившимся в батарее у арок, а с фланга – сильным ружейным огнем французской роты из ретраншированного домика. Несколько раз неприятель отступал, но потом снова возвращался, пока, наконец, потеряв почти всех офицеров и множество рядовых, побежал в беспорядке. Баварские гренадеры отдельными пелотонами ^[116] ударили на нас в штыки, но везде встречали крепкий отпор. Артиллерия осыпала нас гранатами и картечью. Мильбиц был контужен в ногу, но не оставил сражения. Гарибальди, по обыкновению, словно заговоренный, оставался цел и невредим среди ядер и пуль, которых как будто и не замечал вовсе. Наши пушки едва отвечали; с нетерпением ожидали подвоза зарядов, чтобы открыть решительный огонь. Неприятель по-прежнему напирал с особенной силой на линию между амфитеатром и аркой; более двух часов продолжалась рукопашная схватка.

Исход ее был пока неизвестен. Отчаянное мужество и стойкость гарибальдийцев уравновесили численное превосходство королевских войск. Наши батареи на Сант-Анджело несколько раз были отбиваемы, но опять переходили в наши руки. Ждали с часу на час прибытия подкрепления из Казерты. Это ожидание ободряло наших солдат. Королевские солдаты были зауряд мертвецки пьяны. Некоторые, по преимуществу немцы, дрались как звери; но неаполитанцы, не привыкшие к вину, валились с ног и часто целыми ротами попадались в плен. От них узнали, что им было объявлено о высадке в Гаэту 20 тысяч австрийцев; другие говорили, что австрийцы должны высадиться в Неаполе и напасть на нас с тылу. Не видя исполнения этого обещания, многие догадались, что их обманывали, и совершенно упали духом. Войску отдан был приказ жечь все те места, где жители стали бы оказывать им сопротивление; в ранцах у пленных находили фашины из виноградной лозы, пропитанные смолой, и коробочки спичек. Одни говорили, что за несколько дней перед тем из Капуи вышла колонна в несколько тысяч человек, но ни численного ее состава, ни назначения с точностью определить не могли.

Гарибальдийцев в плен было взято немного. С ними обходились бесчеловечно; убивали раненых, вешали их на деревья и жгли живых. Накануне еще попался в руки бурбонцев пьемонтский берсальер. Ему вырезали глаза, поворотили его лицом к нашим батареям и заставили бежать против наших выстрелов, стреляя сами ему вослед. Всё это остервенило наших солдат. Они сознавали ясно, что если линия наша будет прорвана, хоть в одном пункте, всё погибнет. Неаполь сам постоять за себя не мог. Рассчитывать на национальную гвардию и на небольшое число гарибальдийцев, оставшихся в Неаполе из трусости, было бы безумством. Кроме того, в случае поражения, всех нас ожидала мученическая смерть. А потому каждый был готов умереть в поле, и это много способствовало победе.

Многие журналы, великодушно отдавая полную справедливость храбрости гарибальдийцев, говорят, что они разделили честь этого дня с королевскими войсками. Допустив, что бурбонцы и победили бы при Вольтурно, я не думаю, чтоб этим прибавилась славная страница к тощей истории неаполитанского войска. Подавить врага, вшестеро слабейшего числом, немного нужно доблести. Кроме того, хотя Франческо II и роздал медали людям за это сражение, хотя Journal des Débats ^[117] и не признает бурбонцев пораженными, факт красноречиво говорит сам за себя. Цель бурбонцев была завладеть Неаполем, для чего им нужно было прорвать в каком бы то ни было пункте нашу линию. Гарибальдийцы отстаивали свою позицию и отстояли. На чьей же стороне победа?

Раздался пронзительный свист машины, и девятивагонный поезд плавно подкатился к дебаркадеру. В окнах мелькали красные рубашки и смуглые чернобородые головы под остроконечными калабрийскими шляпами. С криком и песнями выскакивали оттуда лихие калабрийцы и, гремя ружьями, убегали за решетку.

– Мы отмстим за вас, – сказал чернобородый тридцатилетний геркулес, пробегая мимо дивана, где лежал я в числе раненых, и сжимая рукоятку торчавшего за пазухой кинжала. Я вовсе не был расположен прибирать поэтические сравнения, но вид этих дюжих и здоровых молодцов, горевших жаждой крови и мести, напомнил мне стадо молодых львов. Горе, кому первому придется выдержать их бешеный натиск!

Последствия не обманули меня. Калабрийцы решили судьбу дня. Они не выстояли на местах, им назначенных, и побросав ружья, бросились на расставленных против них немецких егерей Франческо II. Те побежали в совершенном беспорядке и помяли своих.

Вагоны опорожнились, нас уложили в них, и мы отправились при аккомпанементе отчаянной пальбы. Ядра от времени до времени падали близ железной дороги и с визгом взрывали землю. Жар стихал понемногу; тени росли к востоку; окрестность заволоклась белым дымом, сквозь который мелькали фантастические фигуры. Порой мы обгоняли бежавших с поля битвы. Одни бежали без оглядки; другие шли медленно, истощенные жаждой и трудом. А в вагоне крик и стон, страдания и проклятия; та же адская сцена, как и в памятном мне фургоне.