Семья, Софья, страсть, Мариана, ее кроткая тайная женушка, ее тень, — все пустое. Все смертно. И она тоже. И значит — только вперед. Еще один перевал, еще одна долина, пещера, красавица, монастырь, рудник, обед, мечеть, источник сероводорода. Пусть все одно, пусть видела не раз. Лишь в этом смысл, в повторах, в безумном инстинктивном движении по кругу — в вечность.
Глава 11. Без места. Без даты
Было страшно и немного знобило. По сторонам изъезженной дороги замерли исполинские бархатисто-черные буки в траурных кружевах из плюща и виноградной лозы. Сквозь их кряжистые недвижные лапы сочились пунцовые лучи погибавшего в горах заката — великаны будто лакали его кровь. В гудящем темно-пурпурном небе дрожали и плакали звезды, и жестокий их повелитель, молодой яркий месяц, был похож на серебристый хевсурский кинжал, что обагрил кровью растерзанного солнца эти алые горы и это молящее о пощаде небо. Робко ворковали цикады. Налетали летучие мыши и тут же исчезали во тьме. Из далека доносился сиплый, уставший, одинокий лай. Они уже давно должны были отдыхать в Хони. Но Адам возился то с лошадью, то с поклажей, они останавливались, потеряли уйму времени. И приехали в десять вечера.
Хмельной офицер, нетвердо бредший им навстречу, махнул на дальнюю избу с багровыми окнами: «Туда идите, начальник там». Начальник бодрствовал — пил с сослуживцами. Его офицеры с распаренными свинячьими мордами опрокидывали рюмки в глотки, жадно рвали зубами алое мясо и повизгивали от удовольствия. Начальник сидел во главе стола. Оглядывал угрюмо своих гостей и цедил бордовую муть из бокала. У него были желтые свирепые волчьи глаза и звериный оскал. Услышав, зачем к нему пожаловали иностранки, он, недовольно рыча, вытащил захватанный лист бумаги и лениво накарябал записку. Кинул ее в руки Адаму и указал стальным когтем на дверь — аудиенция окончена. С запиской поплелись в гостевой дом у казачьей сторожки и там устроились на ночь — Энн и Анна в одной комнате, Адам и казак — в другой.
Листер сбросила платье, натянула теплые кальсоны, подъюбник. Ее неприятно знобило, пальцы онемели от холода. Она легла, завернувшись в бурку, — стало теплее. Ей снились молчаливые деревья в черных шуршащих монашеских клобуках. Они тащили ее за руки, больно прижимали, теснили, душили лесками плюща, пили кровь ее солнечных вен. Она теряла силы, таяла. И утром с трудом поднялась — ее растрясла суетливая Энн. Уже семь утра — нужно успеть позавтракать, сходить на базар.
Голова кружилась, ноги ныли — Анна решила, что это с дороги, пройдет. Она глотнула воды с вином, заставила себя съесть яйцо. И побрела с Энн на рынок. Там они купили малорослую местную кобылку, «бочу», незаменимую в горных переходах, вторую им привел Адам. Поседлали лошадок, собрали вещи и потянулись из Хони к реке Ценицкали по тяжелой, глинистой, разбухшей от ночного дождя дороге.
Буки-гиганты в черной сетке из виноградных лоз и плюща покачивались с надсадным утробным скрипом, шумно шелестели густыми кронами — предсказывали непогоду. Но далекие вершины лечгумских гор сияли утренним снегом. По свежему звонкому небу носились рваные белые клочья облаков — Анна невольно вспомнила свое выстиранное белье и улыбнулась.
Через час были у реки — естественной границы между Имеретией и Мингрелией. Ценицкали, сказал Адам, в переводе означает Конская река, но местные называли ее Бешеной за быстроту, норов и вскипавшие пенные потоки — они кружились воронками, сбивали с ног путников, ломали копыта лошадям, сносили мосты, разрушали все на своем пути. Пройти в брод, на «бочах», не получилось — слишком яростной была Ценицкали после дождя. И они поднялись выше, к новому мосту — старый река, играючи, разбила и унесла.
Спешились, пошли гуськом — впереди Адам, за ним — Анна и Энн. Адам беспокоился — оборачивался: все ли в порядке с хлипкими британками, и строго покрикивал: «Не смотрите вниз! Закружится голова. Смотрите вперед — на меня!» Потом проводники перевели лошадей. Смеркалось. До Мартвильского монастыря, их следующей остановки, было еще шесть часов езды. Как назло, они опять сбились с пути, начался дождь, дороги развезло. Адам нашел какого-то старика, и тот за один абаз довел их до обители. У ворот путников встретил бледный аскетичный служитель и указал место ночлега — саклю с двумя затхлыми комнатами и дощатыми лавками. Они подкрепились персиками, сыром и лепешкой. Анна никак не могла согреться, натянула всю, какая оставалась, сухую одежду, накрылась буркой и провалилась в тяжелый сон.
Утром опять кружилась голова, подташнивало, но от еды она не отказалась — ведь такого роскошного завтрака не видела с самого Баку: «Я пила чай, Энн — молоко. Ели яйца, сыр, хлеб, потом нам принесли декантер вина, и мы смешивали его с водой, съели теплого хлеба, четыре маленьких tchoorek [чурека], два блюда с курицей, суп и одно жаркое, потом нам принесли жестяной поднос (или железный) с фруктами, сливами, грушами, тремя кусочками длинной превосходной дыни, которую я съела целиком, а также съела одну сливу и одну грушу — все остальное положила в багаж. Для того чтобы мы комфортно позавтракали, нам принесли целых два стула! Какая роскошь!»
Насытившись и наконец согревшись, Анна принялась за стирку. Она так ловко научилась это делать, что теперь подумывала, не отказаться ли от горничной — небольшая, но все же экономия. Потом с азартом очищала свой макинтош — отковыривала куски налипшей грязи, усердно терла руками белесые разводы, промывала водой. Кому сказать — английская аристократка, сорока девяти лет, в богом забытом селе, на краю вселенной, стирает панталоны, кальсоны, чистит одежду. Невероятно.
Потом их принял у себя настоятель монастыря, высокий, колоритный, с бархатистыми задорными глазами и полуулыбкой, проступавшей сквозь мягкие, густые, седеющие усы. Он спешно, не глядя, подписал их документы, вывел имена в регистрационной книге, нетерпеливо ее захлопнул, отодвинул и, улыбаясь, начал в шутку мучить грузинским языком — велел повторять за ним слова: «цхали», «пхали», «чкони». Потом поговорили о серьезном — о планах и дорогах. Настоятель советовал отправиться отсюда в Нокалакеви — пять часов езды, есть что посмотреть и у кого остановиться — хозяин имения местный князь, его добрый приятель, очень уважаемый человек. Оттуда — красивый путь на Зугдиди… Звучало заманчиво.
Мартвильский монастырь был не хуже и не лучше прочих, которые они видели в Тифлисе, Картли, Имиретии. Такой же древний и миниатюрный — всего две церкви, звонница и башня. Храм побольше считался самым старым — посвящен Успению Богоматери, строен в седьмом веке, перестроен в десятом. С XVIII века в нем хоронили князей Дадиани, правителей Мингрелии. Церквушка рядом, во имя Рождества Богородицы, показалась Анне милой, не более. Эти храмы и звонница выглядели седыми лилипутами в сравнении с окружавшей их буйной, цветущей, с ума сводившей природой. На западе плескалось в утреннем перламутре, таяло в серебристой призрачной дымке тихое Черное море. На юго-востоке белели Хони и Кутаис, отчеркнутые серой ломаной линией Ценицкали. На севере над темно-зелеными курчавыми холмами кланялись и красиво сливались в танце благородные лилово-сизые, сиреневые, нежно-голубые и персиковые тени Лечгумских и Сванетских гор — их снежные вершины были похожи на шапки, что носили местные старики, они и горы были одной породы и одного, кажется, возраста. Анна запомнила эти виды сердцем. Ум приберегала для цифр.