Восемнадцатого июля (30 мессидора) в Совете пятисот царило большое смятение. Депутат Делайе объявил о движении войск и потребовал немедленного доклада о национальной гвардии. Восстали против образа действий Директории, мрачными красками описывали состояние Парижа, с ужасом сообщали о прибытии крайних революционеров, о возникновении новых клубов, требовали, чтобы началось обсуждение политических обществ. Решили, что доклад о национальной гвардии будет внесен на рассмотрение послезавтра и непосредственно вслед за тем начнется обсуждение вопроса о клубах. На следующий день пришли новые извещения о движении войск и об их численности и стало известно, что в Ла Ферте-Але находятся четыре полка кавалерии.
Пишегрю сделал доклад об организации национальной гвардии. Его проект был составлен самым коварным образом. Всех пользующихся правом гражданства французов следовало внести в призывные списки национальной гвардии, но не все вошли бы в действительный состав ее: для несения службы требовалось быть избранным. Словом, национальная гвардия, как и советы, назначались избирательными собраниями, а результат уже прошедших выборов показывал, на какого рода гвардию можно было рассчитывать, идя таким путем. От округа составляли по батальону, в каждом батальоне имелась рота гренадеров и стрелков; таким образом, образовывались отборные роты, в которых всегда собирались самые решительные люди; партии обыкновенно пользовались ими для приведения в исполнение своих замыслов.
Проект хотели немедленно вотировать. Пылкий Анри Ларивьер восклицал, что всё возвещает 31 мая. «Дальше! Дальше!» – кричали, прерывая его, несколько голосов слева. «Да, – начал он, – но я успокаиваюсь при мысли о том, что у нас 2-е термидора и мы приближаемся к 9-му – дню, ставшему роковым для тиранов». Он предлагал немедленно вотировать проект и отправить старейшинам послание, чтобы пригласить их не прерывать заседаний, дабы и они могли вотировать, не вставая с места. Против этого предложения возразили. Тибодо, глава конституционной партии, заметил, что, с какой бы поспешностью ни приступили к делу, национальная гвардия не может быть организована раньше чем через месяц; что поспешное вотирование этого важного проекта не защитит законодательный корпус от предстоящих ему больших опасностей; что национальное представительство должно опереться на свои права и свое достоинство и не искать средства в силе. Он предлагал более обдуманное обсуждение проекта. Решили отсрочить обсуждение на двадцать четыре часа, признав его в то же время основанием для предстоящей реорганизации.
Тогда же получили послание от Директории, которая давала объяснения относительно движения войск. В этом послании разъяснялось, что направленные к отдаленному пункту войска должны были пройти около Парижа, что вследствие упущения военного комиссара они переступили конституционную границу, что ошибка этого комиссара – единственная причина отступления от закона, что, впрочем, войска уже получили приказание немедленно отойти. Этим объяснением депутаты не удовольствовались, вновь пустились в запальчивые декламации и назначили комиссию для рассмотрения послания и представления отчета о состоянии Парижа и движении войск.
На следующий день приступили к обсуждению проекта Пишегрю и вотировали четыре статьи. Затем занялись клубами, которые возобновлялись повсюду и возвещали, по-видимому, новое возрождение якобинской партии. Их хотели запретить безусловно, так как законы, их ограничившие, все обходили. Постановили, что впредь не дозволяются никакие политические собрания. Таким образом, общество Клиши как бы совершало самоубийство и соглашалось прекратить свое существование на условии уничтожения также Конституционного кружка и других второстепенных клубов. Предводители Клиши не имели особой надобности в этом шумном собрании, они могли им пожертвовать, не лишая себя тем ничего важного. Затем Вилло выступил с заявлением, что Баррас при назначении своем в директоры не достиг еще подходящего возраста, но при сверке его послужного списка оказалось, что это было пустой придиркой.
Между тем новые войска прибыли в Реймс и усилили беспокойство. Директория повторила те же объяснения, их опять признали недостаточными и уже назначенной комиссии поручили произвести следствие и представить еще один доклад.
Гош прибыл в Париж; ему в любом случае нужно было ехать через него, отправлялся ли он в Брест или собирался совершить государственный переворот. Он без опасения предстал перед Директорией, убежденный, что, двигая свои дивизии, повинуется желанию большинства директоров. Но Карно, бывший в то время президентом Директории, решил напугать генерала; он стал спрашивать у него, в силу каких приказаний тот действовал, и угрожал обвинением за нарушение конституции. К несчастью, Ларевельер и Ревбель, не уведомленные о приказе, данном Гошу, не могли поддержать его. Баррас, отдавший это приказ, не осмеливался о том сказать, и Гошу приходилось выдерживать настоятельные вопросы Карно. Он отвечал, что не мог отправиться в Брест без войск; Карно возражал, что в Бретани имеется еще 43 тысячи человек, численность весьма достаточная для экспедиции. Однако тут Ларевельер, видя затруднительное положение Гоша, поддержал его: он от имени большинства Директории выразил чувства уважения и доверия, которые последняя имела к Гошу, и заверил, что не может быть и речи об обвинении его, чем фактически заставил прекратить заседание. Гош отправился к Ларевельеру благодарить его и там узнал, что Баррас не уведомил ни Ревбеля, ни Ларевельера о движении войск и отдал приказания без их ведома.
Гош рассердился на Барраса, который, скомпрометировав его, не имел в то же время смелости его защитить. Было очевидно, что, действуя самостоятельно, не предупредив своих товарищей, Баррас желал удержать исполнительную власть исключительно в своих руках. Раздраженный Гош отнесся к Баррасу со своим обычным высокомерием и всё свое уважение перенес на Ревбеля и Ларевельера. Ничего еще не было готово к осуществлению плана, замышляемого тремя директорами, и Баррас, вызвав Гоша, только напрасно скомпрометировал его. Гош немедленно возвратился в свою главную квартиру в Вецларе и разместил войска в окрестностях Реймса и Седана, откуда они еще могли двинуться на Париж. Он был крайне разочарован поведением Барраса, но всё еще готов пожертвовать собой, если бы Ларевельер и Ревбель подали ему сигнал. Гош был сильно скомпрометирован; толковали об обвинении, но он с твердостью ждал, что может предпринять против него раздраженное большинство Совета пятисот. Его лета не позволяли Гошу занять военного министерства, и на его место был призван Шерер.
Произведенная огласка не позволяла более использовать молодого генерала для осуществления плана Директории. Сверх того, значимость, которую придало бы ему такое участие, могла возбудить зависть в других генералах. Бонапарт мог дурно встретить и сам факт обращения за помощью к кому-либо, кроме него. Нашли, что лучше не прибегать к содействию никого из главнокомандующих, а взять одного из наиболее отличившихся дивизионных генералов. Придумали обратиться по этому поводу к Бонапарту – просить указать на кого-либо из генералов, сделавшихся знаменитыми под его началом: это удовлетворило бы его личному самолюбию и не оскорбило бы вместе с тем никого из главнокомандующих.
Но в то самое время, как к нему думали обратиться, Бонапарт сам вмешался в ссору, угрожая контрреволюционерам и по меньшей мере стесняя Директорию. Он избрал годовщину 14 июля в качестве праздника для армий и заставлял писать адресы о готовящихся событиях. Он воздвигнул в Милане пирамиду с трофеями и именами всех солдат и офицеров, павших в Итальянскую кампанию. Празднество совершилось вокруг этой пирамиды и было поистине великолепным. Бонапарт лично присутствовал на нем и обратился к солдатам с вдохновляющей прокламацией: «Солдаты! Сегодня годовщина 14 июля. Перед вами имена собратьев по оружию, умерших на поле брани за свободу и отечество. Они подали вам пример. Вы все и вполне должны принадлежать республике; все и вполне – счастью тридцати миллионов французов; все и вполне – славе этого имени, получившего новый блеск благодаря вашим победам.