Чёртики в глазах Лизаветы теперь уже не просто прыгали, они выплясывали камаринскую.
– Лучше, если я проиграю… если проиграю, то… то я вас поцелую! – вдруг выпалила она.
– А… э… – Петя не просто покраснел, и даже не до корней волос. Он сделался подобен варёной свёкле, замигал и предпринял попытку не то заползти под кровать, не то укрыться в шкафу. «Только не это, что угодно, только не это!» – казалось, говорил его взгляд, полный самого настоящего отчаяния.
А Федя вдруг ощутил словно бы горячий укол, и было это неприятно. Как это так – недотёпу Ниткина, у которого Севка Воротников так и отнимал бы по утрам колбасу, а по вечерам – сладкие плюшки, если б не он, Фёдор, – и поцеловать?! А как же Федя Солонов?!
– А если я выиграю, – наслаждалась Петиным смятением Лизавета, – если я выиграю… то… пожалуй, ладно, пожалею уж вас, месье. Плитку шоколада от Абрикосова, орехового, «Ноазетъ», в полфунта.
Петя только и мог, что кивнуть.
– Разбивай, Федя, – велела гостья, протягивая Пете руку.
Это несколько порадовало – «ты» и «Федя», а не «monsieur Solonov».
Он разбил – разделил ребром ладони сцепленные руки Лизы и Пети. Вот так, нечего им друг за друга цепляться, нечего!
– Вот и хорошо, мальчики. А теперь пошли, чашками звенят, сейчас ещё чай пить позовут!..
Глава VII
12 сентября 1908 года и позже, Гатчино
За чаем, однако, разразилась самая настоящая буря.
Нет, начиналось всё очень мирно, подали сладкие пироги, и даже у Пети лицо стало возвращаться к нормальному цвету; Лизавета принялась очень мило болтать с Надей, обсуждая гимназических учителей (благо учились обе в одном и том же заведении г-жи Тальминовой); Федя тоже постарался отдать должное трапезе, однако брошенное Лизой «хотите, я вас поцелую?» отчего-то звенело и звенело в ушах.
И, как говорится, ничто не предвещало.
Студент Валериан шушукался с Верой. Мама с Варварой Аполлоновной, судя по выражениям лиц, обсуждали если не саму свадьбу, то, по меньшей мере, помолвку; оставленный в покое папа, кажется, вздохнул свободнее и нахваливал таланты нянюшки Марьи Фоминичны. В общем, всё шло хорошо, пока мамы не решили, что подобное уединение при всех всё-таки не есть совсем уж прилично.
– А ещё Валериан трудится у нас в вечерней школе, – гордо сообщила Варвара Аполлоновна.
– О! О! – тотчас подхватила мама. – Это, наверное, очень трудно, Валериан, душечка?
На «душечку» Лиза с Надей дружно закатили глаза, едва не прыснув.
– О, помилуйте, Анна Степановна! Вовсе нет. Совсем наоборот. Видели б вы, как тянется к знаниям и просвещению этот простой народ! И как тяжко видеть нелепые ограничения, наложенные власть имущими, что тщатся не допустить крестьянского сына за парту!..
– Помилуйте, Валериан, дорогой, – заметил папа, – к нам в полк последние годы приходило почти полностью грамотное пополнение. Не все, конечно, но неграмотен из десяти едва ли один.
– Ах, Алексей Евлампьевич, не знаю ничего насчёт вашего пополнения! Вот что сам перед глазами имею, о том и речь веду. Знаете, какой у нас в школе контингент? И дети, и взрослые! Мальчишки, девчонки, мужики, бабы, даже старики!.. Неграмотные, необразованные, забитые!.. Давят их, не дают подняться, развернуться, сплошные кривды вокруг да несправедливости!..
– Да что ж вы горячитесь, Валериан, – миролюбиво (под маминым пристальным взглядом) сказал Солонов-старший, – разве ж я вам в укор что-то говорю? Работать в народной школе – благородное и нелёгкое дело. Низкий вам за него поклон – потому что мальчишки эти к нам в полк придут уже грамотными, а из грамотных солдаты куда лучше. А несправедливостей – их везде хватает.
– Нет, нет, господин Солонов, вы не понимаете! Не солдаты нужны России, а грамотные свободные граждане! Чтобы без нужды, без бедности, чтобы по справедливости всё было!.. – продолжал горячо спорить Валериан, и тут Феде стало откровенно скучно. Все эти разговоры были совершенно ни о чём. Что в Елисаветинске, что здесь – в его «возрасте» или классе, или отделении были и богатые, и бедные; причём отличники с двоечниками встречались и среди первых, и среди вторых. И потому Фёдору все эти разговоры о народном благе, что так любила вести старшая сестра Вера, успели надоесть хуже горькой редьки ещё до переезда в Гатчино.
Спор этот, похоже, не вызывал восторга и у Варвары Аполлоновны, метавшей на племянника огненные взгляды, и у мамы, точно так же взиравшей на папу. Лизавета тоже приуныла, сидела, ковыряя пальчиком скатерть.
– Мама, можно нам пойти? – поднялся Федя. – Нам с Петей и Лизой?..
Мама только рукой махнула – ступайте, дескать, не до вас. Судя по готовности, с какой подскочила Лизавета, она с Фёдором была полностью согласна, и это оказалось донельзя приятно. Даже Петя сообразил, что сейчас лучше убраться от взрослых куда подальше.
Однако уже на пороге Фёдор вдруг услыхал нечто, заставившее его замереть.
– Вот есть у меня в классе мальчик, – вещал студент Валериан, – Иосиф Бешанов. Беспризорник. Считайте, бродяга. Родители неведомо где, отец, по словам его – таборный цыган. Живёт по добрым людям. Способный мальчишка!.. Только ветер в голове. Так вот – летом ещё дело было – городовой его плетью отходил только за то, что бедняга в «чистые кварталы» сунулся!.. Разве ж это справедливость?.. Разве ж такое возможно было б при ответственном правительстве?
В гостиной стало вдруг очень тихо. У Лизаветы широко-широко распахнулись глаза.
– Иосиф Бешанов, говорите? – негромко сказал папа. – Знаю, знаю такового. Хоть и не лично. И Фёдор мой тоже с ним имел счастье познакомиться. Извольте взглянуть, сударь, на подбородок моего сына. Видите свежий шрам? Это ваш Бешанов на память оставил, свинчаткой. Он и его шайка окружили Фёдора, шестеро или семеро на одного. Счастье ещё, что рядом случились люди, офицеры, и обошлось лишь швами на лице, а не чем-то посерьёзнее.
Валериан сбился, покраснел. Сестра Вера захлопала глазами, глядя то на брата, то на студента рядом.
Понимая, что дело плохо, на выручку бросилась Варвара Аполлоновна, словно целый кирасирский эскадрон.
– Боже, боже, какой прискорбный случай! Анна Степановна, дорогая, я надеюсь…
– Ваш талантливый мальчик – шалопай и уличный разбойник!..
– Дети всегда дерутся… – попытался пролепетать Валериан, но папа уже поднимался, и лицо его не предвещало будущему студиозусу историко-филологического факультета ничего хорошего.