Разговоры об искусстве. (Не отнять) - читать онлайн книгу. Автор: Александр Боровский cтр.№ 67

Тем не менее к Овчинникову быстро привыкли, его плотные граненые человечки с металлическим, малевическим, цветовым разрешением, буквально «входили в каждый дом». Правда, как-то не особенно задумывались и о том, в чем природа его формообразования? Откуда такая «граненость»? Сегодня я бы сказал – из двух источников. Первый – граненый советский стакан, говорят, мухинского дизайна, им мерилась наша жизнь с детства до зрелости, от газировки до водяры. Второй, конечно, оптическая концентрированность поп-арта, развивающаяся от оптического к весомому, тактильному, предметному. К Овчинникову привыкли настолько, что воспринимали его присутствие в нашем искусстве как должное: особенно не интересовались, как он живет, чем мучается. Что ему, с его пристрастием к своим постоянным героям, сделается… Как железный дровосек, знай, высекает своих человечков… А как там у них судьба складывается… Не современное это дело – сопереживать чужой судьбе. Как это обычно бывает с сокровенными людьми, Овчинников никогда не переводил разговор на себя, не говоря уже о самопрезентации: никакого пиара, никакой медийной шумихи. Овчинников был уверен: его герои говорят сами за себя, да и за него тоже, только ленивый не поймет, что с ними происходит. А ничего особенно хорошего с ними не происходило: ни в исторические, ни в нынешние времена. У Овчинникова не было выраженной политической позиции: жертвам наводнения, описанного в «Медном всаднике», он сочувствует не меньше, чем жертвам советского, как Пригов писал, Милицанера. Он любит лишних людей, насельников всегда чуждого им мира, который они стремятся как-то по-человечески, по-доброму обживать, во что бы то ни стало… Конечно, ближе ему как наблюдателю мир советский: ангелы, бомжи, инвалиды, санитарки, мечтатели и неудачливые любовники – вечные аутсайдеры, они были известны ему досконально, как соседи по коммуналке. Овчинников был наблюдателем без розовых очков, он не дал себя обмануть: в новые времена его герои ощущали себя во все более жесткой и отчужденной реальности. В этом плане он вовсе не был русским Ботеро, с которым его нет-нет да и сравнивали: герои последнего стабильны в своей жовиальности и выживаемости. Овчинниковские – мятущиеся и неудовлетворенные. И все более замыкающиеся в себе. Как и их создатель. Прощай, Владимир Афанасьевич!

Прекрасно запомнил первую встречу с Владиком. 1989-й. Какая-то наша выставка в корпусе Бенуа Русского музея. Людей много – самый пик интереса к современному искусству. Открыв выставку, вышел на набережную перевести дух. Там – толпа: лето, оживленные раскланивающиеся люди, маленькие водовороты вокруг знаменитостей, демократическое общение всех со всеми. Все то, что мы сознательно культивировали – современное искусство как часть городской жизни – стремительно становилось привычкой для сотен людей. И отдел новейших течений становился привычкой.

– Что у вас на очереди? А Бойса еще раз привезут? Говорят, скоро Гайгер? Вот оно, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить: похоже, дело сдвинулось, назад уже «им» не поворотить! Великие иллюзии!

Какое-то движение привлекло мое внимание. Рослая блондинка, подхватив длинное платье оголенными руками в белых перчатках по локоть, поводя бедрами и плечами, двигалась от группы к группе. Первая мысль была – помочь красивой женщине пройти на выставку. Куда-то не туда ее понесло – вот он, вход, милая! Присмотревшись, понял – не на выставку ей надобно, ей надо себя показать, пококетничать, пожеманничать, пострелять глазками. Какая-то слишком уж откровенная кокетка для вернисажной публики! Ну а там уже разглядел и парик, и кадык – мужчина! Владик тогда был поджар, призывен, нервен, Монро получилась фантастическая! «Я Мерлин, Мерлин. / Я героиня /Самоубийства и героина». Вознесенский. С ним, уже больным, почти не контактным, ушедшим глубоко в себя, Владик, самому довелось видеть, вел длинные разговоры в самолете Москва – Лос-Анджелес: каким-то образом достучался сквозь оболочку болезни, контактность у него была потрясающей пробойной силы. Но это много позже. Вернусь к первому своему впечатлению, двойственному. С одной стороны, восторг: какое точное попадание в образ! Откуда и невесть из каких байконуров взявшегося паренька (я, естественно, тогда не знал, что его пестовал Тимур Новиков, великий, перефразирую Розанова, нащупыватель талантов!) такое чувство стиля! Такое бесстрашие – возбуждать публику, не боясь, что возбуждение и соблазн, как обычно у нас в России, обернутся агрессией. (Кстати, это загадка, почему он не был «тем, кто получает пощечины»? Видимо, все-таки тогда шли процессы кристаллизации публики по принципу «чужие здесь не ходят», соблюдавшемуся и вестниками европейской открытости, и ревнителями традиционных ценностей. Сегодня, когда градус охранительства превысил санитарные нормы, подобный рисунок поведения был бы реально опасен.) Было и другое. Я еще в юности начитался битников, Берроуза да Гинзберга, и что такое трансгендер или там драг квин, вполне понимал. Вместе с тем я человек поколения, для которого запреты были чем-то само собой разумеющимся. И само собой подразумевалось, что ломать их надобно последовательно. Сначала дай зрителю «пройти» абстракцию, потом инсталляцию, а там уж и до акции-провокации дело дойдет. Ну а далее – по старшинству: политика, социальная критика, то да се. Так и до гендера: где-то в самом конце, по степени важности. Что-то подобное мне, по крайней мере, виделось. Или в этом расписании отражались мои предрассудки бодрого, но уныло традиционного гетеросексуала? А Владик действовал вопреки всему этому постепенству, взялся прямо за рога, за трансдрессинг. Здесь был риск. Не только получить звиздулей, это само собой. Был риск получить в сухом остатке такой вот преждевременный каминг-аут в диковатой и агрессивной социальной среде. И войти в историю именно этим. Маловато! Даже у нас. А в другой среде – и вовсе до смешного мало. Еще раз вспомню Лос-Анджелес. Как-то Стас Намин организовал туда культурный десант: разношерстную культур-компанию – от А. Вознесенского до Гришковца. И я там был, мед-пиво пил. Стас как-то забыл или упустил из виду: в Лос-Анджелесе издавно создалась ситуация господства разного рода трансов, где фрик фрика погоняет… Владик почувствовал себя членом некой стойкой, не вызывающей особого фурора и, тем более, отторжения общности, что, конечно же, не отвечало ни его амбициям, ни реальному содержанию как артиста. Он тут же улетел. Так вот, я, видимо, инстинктивно тревожился (естественно, ни думая ни о каком будущем Л.-А.): не имеем ли мы дело с разовой акцией, причем сторонней, не от contemporary art? Не навредит ли владикина бесстрашная отвязанность нашей культуртрегерской деятельности? Ну, покажет паренек себя, а дальше-то что, снова по Вознесенскому, из того же «Монолога Мерлин Монро»: «кому горят мои георгины?». К счастью, никакой одноразовости не случилось. Напротив, случилось большое начало. Владику повезло, что твердой рукой Тимура он был введен в контекст contemporary art. То есть манифестации живого, according to Timur. (Могло быть и манифестацией умозрительного – как на многочисленных, условно феминистских выставках через 20 лет. Впрочем, не скажу о них ничего худого – просто констатирую дефицит живого. Наверное, естественный при всех групповых идентификациях.) И, конечно, сам Владик не сплоховал. Его выход – это был жест в том числе и сексуальный. То есть тащился Владик от самого процесса самопоказа, поддразнивания, провокации, от всеобщего внимания, подмигивания и проч. Это был мощный второй план, связанный с авторизацией, персонификацией жеста (акции); эта сексуальная аура (ограничусь общей характеристикой, слишком много вокруг доморощенных неофрейдистов, желающих копаться в кухонной латыни квази-психоаналитической терминологии). Без личности Мамышева все обернулось бы или новой декадентщиной («оргиастическое тело», «дионисийский ветер»), повторяющей серебряный век, или вынужденной театральщиной семидесятников (О. Булгакова, Т. Назаренко и др.), противостоящих брежневскому застою уходом в костюмированное инобытие…