– Конечно, конечно, – холодея, выдавил из себя Нир. – Конечно, сестренка. Ты тут полежи еще немного, ладно? А я это… за водой… ты только не двигайся…
Он аккуратно разжал цепкую хватку ее пальцев и придавил обеими руками к пыльному грунту обочины: лежи, мол, не вставай. Но женщина и не пыталась встать; теперь она лишь часто-часто кивала в ответ на все уговоры, кивала и при этом, не умолкая, несла что-то совсем уже бессвязное про девочку Май, прививку и поликлинику. Бессвязное ли? Нир распрямился, еще раз приказал пострадавшей лежать и зашагал назад, к ситроену. Его подташнивало неизвестно от чего. Или известно? Неужели, вытаскивая женщину, он действительно краем глаза заметил что-то такое, чего лучше не видеть никогда, никому, ни при каких обстоятельствах – заметил и сразу же постарался забыть, чтобы… чтобы…
Не лучше ли подождать, пока подъедут полицейские и медики? Как назло, малое расстояние до вмазанной в скалу серебристой букашки не оставляло времени для колебаний. Шаг, еще шаг… Нир взялся левой рукой за распахнутую дверцу машины, глубоко вздохнул, наклонился и увидел это. Оттуда, с того места, которое раньше называлось правым задним сиденьем, а теперь представляло собой бесформенную мешанину металла, пластика, камня, обивки и еще черт знает чего – оттуда на него смотрела совершенно неуместная здесь пухлая детская ручка, сжатая в кулачок.
Его чуть не вытошнило прямо на сиденье водителя; Нир едва успел отвернуться, отступить и только тогда перегнулся в три погибели, выплескивая из себя ужас и отвращение. Когда наконец полегчало, он вспомнил о женщине… – вот уж кого точно нельзя сюда подпускать. Нет, она по-прежнему лежала на спине, глядя в небо и судорожно подрагивая сцепленными на груди руками. Губы ее шевелились; Нир разобрал несколько бессвязных предложений и имя: «Май… Май… Май…» Имя погибшей девочки пряталось и снова высовывалось из беспорядочного нагромождения слов, как та детская ручка на заднем сиденье. Он снова почувствовал подступающую тошноту, но тут со стороны Ариэля возник сверлящий звук сирены и, быстро нарастая, штопором ввинтился в узкий проход между откосами.
Амбуланс и армейский джип подъехали почти одновременно; «голубые», то есть гражданская полиция, запоздали, так что Ниру пришлось дважды докладывать о случившемся.
– А ты мне что-то знаком, парень… – сказал полицейский, не поднимая головы от блокнота.
Нир кивнул:
– Ты мне недавно штраф выписывал на этом самом месте… – он помолчал и добавил, сам не зная зачем: – Лучше бы вы арабушей гоняли, а не на людей охотились.
Патрульный устало вздохнул:
– А чего мы тут, по-твоему, делаем, на этих гадских откосах? Сидим, местных подростков отпугиваем. Деревня рядом, вот они и бегают сюда, борются с оккупантами. Сегодня тоже сидели. Отъехали ненадолго, по вызову, и вот на тебе… А на скорость вас ловим так, заодно, чтоб не скучать. Вы же думаете, раз территории, так и правил соблюдать не надо. Кстати, о скорости: она быстро ехала?
– Я же сказал: еле-еле тащилась, – набычился Нир. – Сорок или пятьдесят, не больше. Камень по крыше угодил, запаниковала. Вдавила газ, руль вправо, руль влево, привет.
– Значит, так и напишем: не справилась с управлением…
– Ты что, глухой? – едва сдерживаясь, проговорил Нир. – При чем тут управление? Это теракт, настоящий теракт. Машину забросали камнями! Ребенок погиб, два года! А ты – «управление»… лишь бы в деревню к этим гадам не соваться. Тьфу, позорище! Защитнички, мать вашу…
– Не кричи, парень, – патрульный закрыл блокнот. – У тебя машина исправна? Ехать можешь? Вот и езжай. Твои данные я записал, если понадобишься, вызовем.
Он повернулся к Ниру спиной и пошел к ситроену, вокруг которого суетились пожарные с автогеном и два добровольца из похоронного братства в черных кипах и фосфоресцирующих желтых жилетах. Пострадавшей женщины на дороге уже не было – ее забрали почти сразу, вкололи успокоительное и увезли. «Май… – подумал Нир. – Кончился для нее май, и для всей семьи тоже. Сплошная зима на долгие годы». Он завел двигатель, и тут же, как по команде, проснулся мобильник.
– Да.
– Это я, – сказала Сигаль.
– Я слышу.
– Ты уже в универе?
Ее голос звучал мягко, выжидающе, как всегда, когда она намеревалась уступить, помириться, сделать шаг назад. Сделать шаг назад, потянуть его за собой, к себе, на себя, в привычное тепло своего тела, к родному мягкому рту, к знакомому ощущению руки на затылке. Именно такой интонации, такого звонка он ждал все это чертово утро. Утро длиной с неделю.
– Нет, еще не приехал.
– Опоздаешь… – она говорила медленно, растягивая слова, словно оглаживая их голосом, языком, губами. – Надеюсь, что профессор не этот… как его… Сатапушко.
– Степушенко, – поправил Нир. – К несчастью, он самый. Ничего, как-нибудь проскочим.
Он покосился на шоссе, где все еще стояла вмазанная в скалу серебристая букашка, сыпал искрами автоген, два полицейских в голубой форме натягивали рулетку и молоденький лейтенант из армейского патруля расхаживал по обочине, вполголоса переговариваясь с оперативным дежурным. Все это почему-то мешало нужным образом ответить на долгожданный звонок… – это, а также незримое, но ощутимое присутствие круглолицей женщины с черными кудряшками волос, с помутившимся, полусумасшедшим, покалеченным навсегда сознанием. Она словно смотрела на Нира в эту минуту сквозь уцелевшее автомобильное стекло: «Май, разве это нормальное имя, она сейчас у бабушки…»
Смотрела и мешала произнести столь необходимый сейчас текст. Потому что Сигаль свой ход уже сделала: позвонила и предложила помириться, пусть даже не впрямую, а одной лишь вот этой, не оставляющей сомнений интонацией. Теперь очередь за ним. Теперь он должен сказать что-нибудь совсем простое, но крайне значимое в такой ситуации. Что-нибудь типа: «Я приеду после работы», подождать немного, имитируя неуверенность, и добавить вопросительно: «Ладно?» И тогда она усмехнется и тоже подождет секунду-другую, чтобы выдержать фасон, и ответит: «Приезжай, что с тобой поделаешь…»
– Что же тебя так задержало? – спросила Сигаль, пока еще шутливо, но уже с некоторым оттенком нетерпения. – Неужели какая-нибудь поселковая клуша с коляской на двойню?
Нира передернуло, как будто обожгло. За окном машины искрил автоген.
– Вот что, Сигаль, – хрипло проговорил он, – извини, но я сейчас очень занят. Перезвони попозже, часика через… В общем, в другое время.
В трубке воцарилось оскорбленное молчание, затем Сигаль презрительно фыркнула и отсоединилась.
– Поселковая клуша… – повторил Нир, откладывая мобильник. – Чтоб ты понимала хоть что… дура…
II
Остаток дороги он гнал как сумасшедший, под сто сорок. Во-первых, единственному на весь район полицейскому патрулю было сейчас не до нарушителей правил, а во-вторых, пошли они все… остановят так остановят… плевать. Хотя гнать, честно говоря, не имело смысла: первый час семинара был уже все равно безвозвратно потерян. Профессор Степушенко, известный в университете как безжалостный зверь, садист и лютый враг студентов, никогда не пускал в аудиторию опоздавших к началу занятий. И если бы только это… Редко кому удавалось с первого раза преодолеть барьер экзамена по его курсу; бывали и такие, кто, отчаявшись получить проходной балл, вовсе отсеивались с факультета. Легенды повествовали о мучениках, совершивших до пятнадцати неудачных попыток, больше напоминающих допрос в инквизиции, чем нормальный человеческий экзамен. За это профессор с легкой руки какого-то русскоязычного студента получил красноречивое прозвище «Стоп-машинка».