Брат Томас - читать онлайн книгу. Автор: Дин Кунц cтр.№ 31

Тем не менее я стоял в ожидании, полный надежды, что это ложная надежда.

Сторми мертва и не принадлежит этому миру, а у Юстины — глубинные повреждения мозга, вызванные долгим кислородным голоданием, так что говорить она не может. Однако девочка пыталась общаться со мной, не сама, а по воле другого человека, который вообще не имел голоса по эту сторону могилы.

С губ Юстины срывались не слова, а переплетения звуков, которые отражали состояние ее мозга, и в попытке произнести хоть одно понятное слово она чем-то напоминала утопающего, старающегося добыть хоть толику воздуха под водой. Звуки эти вызывали невыразимую печаль.

— Нет, — вырвалось у меня, и девочка тут же прекратила бесплодные попытки.

На обычно бесстрастном лице Юстины отразилось раздражение. Взгляд с меня сместился налево, направо, наконец перешел на окно.

Она страдала лишь частичным параличом, правая половина тела сохраняла относительную подвижность, в отличие от левой. С усилием она подняла правую худенькую ручку, протянула ко мне, словно умоляя меня подойти ближе, но потом указала на окно.

Я видел там только серый дневной свет и падающий снег.

Взгляд ее вновь встретился с моим, осмысленный взгляд, какого я никогда раньше не видел, эти синие глаза стремились мне что-то сказать, точно так же, как и ночью, когда спящая Анна-Мария произнесла: «Просвети меня».

Потом взгляд Юстины сместился к окну, вернулся ко мне, опять к окну, на которое указывала и ее рука. Рука тряслась: девочка изо всех сил пыталась сохранить над нею контроль, удержать на весу.

Я продвинулся чуть дальше в комнату тридцать два. Единственное окно выходило на внутренний двор, где каждый день собирались братья, когда аббатство располагалось в этом здании. Сейчас же двор пустовал. Никто не прятался и в той части расположенной за колоннами галереи, которую я мог видеть из окна.

Через двор, припорошенная снегом, поднималась стена другого крыла бывшего аббатства. На втором этаже в белой пелене снега мягко светились несколько окон, хотя большая часть детей в это время находилась внизу.

Окно напротив светилось ярче остальных. Чем дольше я на него смотрел, тем сильнее оно меня притягивало, словно подавало сигнал бедствия.

Фигура появилась в окне, темный силуэт, без единой черты лица, будто бодэч, но точно не один из них.

Юстина опустила руку на кровать.

Но взгляд оставался таким же требовательным.

— Хорошо, — прошептал я, отворачиваясь от окна, — хорошо, — но больше ничего не сказал.

Не решился продолжить, потому что на языке вертелось имя, которое мне так хотелось произнести.

Девочка закрыла глаза. Ее губы разошлись, она задышала так, будто заснула, совершенно выбившись из сил.

Я вернулся к открытой двери, но из комнаты не вышел.

Царившая в комнате тишина исчезла, ветер за окном вновь принялся ругаться на разные голоса, пусть и приглушенные стеклом.

Если я правильно понял то, что произошло, мне указали, где следует искать причину, вызвавшую появление здесь бодэчей. Час насилия приближался, возможно, время у меня еще было, но точно приближался, и долг звал меня в другое место.

Однако я стоял в комнате тридцать два, пока полностью не исчез запах шампуня с персиковым ароматом, и смог выйти из нее, лишь когда определенные воспоминания ослабили мертвую хватку, которой держали меня.

Комната четырнадцать находилась напротив комнаты тридцать два по другую сторону внутреннего двора, в северном коридоре. К двери под табличкой с номером комнаты крепилась только одна табличка с именем: «ДЖЕЙКОБ».

Торшер рядом с креслом, лампа на прикроватном столике, флуоресцентные лампы под потолком не пускали серый свет дня дальше подоконника.

Поскольку в комнате четырнадцать стояла только одна кровать, здесь нашлось место и для дубового письменного стола, за которым и сидел Джейкоб.

Пару раз я его видел, но мы еще не познакомились.

— Можно войти? — спросил я.

Он не ответил «да», но и не сказал «нет», вот я и истолковал его молчание как согласие. Сел по другую сторону стола.

Джейкоб — один из немногих взрослых, оставшихся в школе. Ему лет двадцать пять.

Я не знал названия заболевания, с которым он родился, но, вероятно, дело было в хромосомной аномалии.

Ростом примерно в пять футов, с маленькой головой, покатым лбом, низко посаженными ушами и тяжелыми, одутловатыми чертами лица, он напоминал больных синдромом Дауна.

Но переносица не была плоской, что является одним из характерных признаков этой болезни, а у глаз отсутствовали внутренние кожные складки, прикрывающие медиальный угол глазной щели и придающие глазам больных синдромом Дауна азиатский разрез.

И он не улыбнулся, как это делают многие такие больные, когда к ним обращаются. Даже не посмотрел на меня, а лицо его оставалось мрачным.

Асимметричность головы также свидетельствовала о том, что болезнь у него другая. Левая половина черепа значительно превосходила в размерах правую, словно кости там были толще. Левый глаз находился выше правого, левая половина челюсти выступала больше правой, левый висок был выпуклым, а правый — очень уж вогнутым.

Плотный, с массивными плечами и толстой шеей, он наклонился над столом, поглощенный своим занятием. Язык, толще нормального, не вываливался изо рта, но в тот момент он закусил кончик зубами.

На столе лежали два больших альбома для рисования. Один — закрытый, а во втором Джейкоб рисовал, положив его на наклонную подставку. Карандаши он брал из пенала, в котором они располагались в идеальном порядке, разной толщины и твердости.

В этот момент он заканчивал портрет удивительно красивой женщины. Чуть повернувшись, она смотрела куда-то за левое плечо художника.

Само собой, я подумал о горбуне из Нотр-Дам: Квазимодо, его трагическая надежда, его невостребованная любовь.

— Вы очень талантливы, — я говорил чистую правду.

Он не ответил.

Широкие, короткие пальцы на удивление ловко и точно управлялись с карандашами.

— Меня зовут Одд Томас.

Он убрал язык в рот, заложил за щеку. Сомкнул губы.

— Я живу в гостевом крыле аббатства.

Оглядев комнату, я увидел, что по стенам развешаны дюжина взятых в рамку портретов этой женщины. Тут она улыбалась, там смеялась, но в основном выглядела задумчивой, серьезной.

На одном, наверное самом лучшем портрете, где Джейкоб изобразил ее анфас, глаза блестели, а щеки повлажнели от слез. А вот мелодраматическое искажение черт лица отсутствовало: зритель видел, что сердечная боль велика, но женщине удается успешно скрывать большую ее часть.