Я удостоверился, что оружие заряжено и снято с предохранителя.
— В смысле?
Я показал на панель управления, на выключатель, отвечающий за свет во всем доме.
— Как только я выйду, включи свет, а через восемь секунд выключи и после включай и выключай каждые пять секунд.
— Но…
— Делай, как он велит, — сказал Чанг.
Он, похоже, все понял.
Открыв дверь, я выскользнул в темноту. В доме зажегся свет. Я бросился к лестнице. Если я и смахивал на ниндзя, то на ниндзя-носорога. У лестницы лежал Даунинг. За очками ночного видения глаз не разглядишь, но я знал, что он мертв: во лбу у него зияла дыра. Я отсчитал про себя несколько секунд и снял с него очки. Приближение врага я скорее не слышал, а ощущал и надеялся лишь, что свет задержал его и что он снял очки.
Шесть, семь.
Я едва успел надеть очки, как свет погас. Теперь я слышал шаги — они удалялись. Он отступает, собирается опять надеть очки.
Я двинулся на звук. Ступать я старался осторожно, но полагал, что сейчас, когда он сам шагает, слышит меня не так отчетливо.
Я приблизился к концу коридора, где справа располагалось убежище, а слева — винный погреб, в котором сидел Брэд. Я принялся считать. Три, четыре. Я сдвинул на лоб очки и свернул за угол, направо, как раз в тот момент, когда включился свет.
Пусто.
Я обернулся, и там — в семи или восьми метрах от меня, возле двери в погреб Брэда, стоял он. Одетый не в камуфляж, а в черное. Он повернулся ко мне на звук, потому что видеть уж точно ничего не мог, и поднял руку, чтобы снять очки ночного видения.
Возможно, это из-за маски мне было так легко, не знаю, но я опустился на колено и выстрелил в него. К моему удивлению и ужасу, похоже, ни одна из пуль в цель не попала. Он сбросил очки, так что те отлетели в сторону, и открыл огонь. Коридор наполнился грохотом выстрелов. Боли я не чувствовал, лишь удар в левое плечо, как будто после дружеского тычка, однако рука обессилела, и ружье упало на пол.
Свободный художник видел мою беспомощность, но вместо того, чтобы палить в меня, он вскинул оружие к плечу. Судя по всему, для него было делом принципа поразить врага выстрелом в лоб.
Я поднял правую руку, и на секунду он замешкался, словно этот общеизвестный вневременной жест, свидетельствующий о капитуляции, пробудил в нем некие инстинкты. Потому что мне нравится думать, что великодушие — это инстинкт.
Пять…
Дом погрузился в темноту, я распластался на полу и откатился в сторону, а он выстрелил. Я надвинул очки на глаза и, увидев в болотно-зеленом свете его фигуру, поднял правой рукой оружие и надавил на спусковой крючок. Один выстрел, и еще один. Второй попал в цель. И третий. Четвертая пуля пролетела мимо и срикошетила от стены у него за спиной. Зато пятая, кажется, угодила куда надо. И шестая.
Пока я расстреливал всю обойму, свет гас и загорался дважды. Позже, когда они уже забрали своих убитых и раненых, а я снял очки, меня вдруг осенило: а ведь меня не тошнило и голова, как прежде, не кружилась. Совсем наоборот — никогда еще я не чувствовал себя более уравновешенным и собранным.
На рассвете, впервые с того дня, когда исчезла Эми, Хейди забралась ко мне в кровать и обняла меня. Я поцеловал ее, а затем мы — правда, с большей осторожностью, чем обычно, — занялись любовью.
Х
Спустя несколько дней после того, как мы отразили нападение, я снова наведался на Крысиный остров. Колин снова ждал меня на пристани. Он похудел. Не постройнел, а именно похудел.
Пока мы шли к зданию бывшей тюрьмы, мимо нас сновали крысы.
— Их больше развелось. — Я посмотрел на валуны на берегу.
В прошлый мой приезд они были белыми, но сейчас почернели, однако не потому, что их намочили волны, как я предположил, разглядывая берег с лодки, а оттого, что на них сидели крысы.
— По-моему, они ночью приплывают, — Колин проследил за моим взглядом, — они боятся.
— Чего же?
— Других крыс. На материке еда скоро закончится, и крысы начали пожирать друг дружку. Поэтому более мелкие крысы бегут сюда.
— То есть друг дружку есть они не станут?
— В самом крайнем случае.
Мы вошли в тюрьму, в ту ее часть, что была оборудована как богатое жилище, похожее на средневековую крепость. Лайза ждала меня на площадке лестницы, ведущей на второй этаж. Она пожала мне руку. Прежде мы при встрече обнимались. После пандемии этот обычай стерся из правил этикета, и все же не прикасаться друг к другу мы старались не только поэтому. Отсутствие Эми и Брэда словно сделало их чересчур настоящими.
Лайза сослалась на дела и исчезла, а мы с Колином прошли в просторную, но скромно обставленную столовую, и как раз вовремя: в противоположную дверь выбежала на удивление крупная крыса.
— Охренеть, какая огромная, — удивился я.
— Но это она от нас убегает, а не наоборот, — сказал Колин, но тут же вздохнул. — Хотя это, пожалуй, вопрос времени.
Мы сели, а двое официантов положили нам на колени белые салфетки. Еду нам накладывали прямо из кастрюли.
— На блюде подавать нельзя, — пояснил Колин, — крысы повсюду, и стоит им увидеть еду, как у них все страхи исчезают. Они плодятся быстрее, чем мы успеваем их истреблять.
Я взглянул на куски мяса в тягучем коричневом соусе. Разумеется, мясо принадлежало животным, которыми мы привыкли питаться, однако мысль мне в голову уже заронили, и дальше фантазию было не остановить.
— Спасибо, что согласился приехать, — сказал Колин, у которого, похоже, тоже аппетита не было, — учитывая все случившееся.
— Ты напал на нас, — проговорил я, — и убил одного из наших.
— А ты убил девятнадцать наших и держишь в плену моего сына.
— В предварительном заключении, — поправил его я, — в ожидании справедливого судебного разбирательства. От государственных обвинителей ты узнал, что Брэд предстанет перед судом, и все равно напал. Потому что знаешь — его признают виновным.
— Ты ставишь себя превыше закона.
— А я думал, ты в закон не веришь.
— Нет, но ты-то утверждаешь, будто веришь. И упрекнуть человека можно, только когда он предал свои собственные принципы, а не чужие.
— Или когда у него вообще нет принципов.
Колин едва заметно улыбнулся. Я понял почему. Такие словесные перепалки мы вели в далекой юности, в дальнейшем развили это искусство, блистая в школьном клубе ораторов, а впоследствии прибегали к ним, когда моей работой стало оказывать сопротивление его чересчур торопливому уму. Как обычно, последний укол остался за Колином.
— Не иметь принципов — это тоже принцип, Уилл. Например, строго придерживаться убеждения, что никакие принципы не должны мешать жизни — твоей собственной и твоих близких.