Знайки и их друзья. Сравнительная история русской интеллигенции - читать онлайн книгу. Автор: Денис Сдвижков cтр.№ 20

Расцветая под лучами «весны народов» 1848 года, представления о национальной интеллигенции и связанные с ним исторические ожидания быстро распространяются из немецкоязычных регионов по территории Центральной Европы от Балтики до Балкан и от Альп до Карпат. Одними из первых на этом пути оказываются польские земли.

В подзаголовке – первое (1844 года) из известных упоминание в польском языке термина «интеллигенция» в социальном смысле авторства Кароля Либельта, выпускника Берлинского университета, гегельянца, бывшего участника Ноябрьского восстания 1830–1831 годов. На новизну слова в польском безошибочно указывает «так называемая». В эти же 1830–40‐е годы «интеллигенция» начинает мелькать и в России, сначала во французском или немецком употреблении или калькой с них. Как социальная группа она упоминается в дневнике В. А. Жуковского за 1836 год, когда тот пишет о «лучшем петербургском дворянстве, тем, которое у нас представляет всю русскую европейскую интеллигенцию». И в польском, и в русском случае, что характерно, при этих первых упоминаниях подчеркивается оторванность образованной элиты от масс. Жуковский, сообщая о пожаре в масленичном балагане в Петербурге со множеством жертв, пишет далее, как вечером к балу «осветился великолепный Энгельгардтов дом, и к нему потянулись кареты, все наполненные лучшим петербургским дворянством, тем, которое у нас представляет всю русскую европейскую интеллигенцию <…> Никому не пришло в голову, что случившееся несчастье есть общее <…> Наш народ составлен из отдельных лиц, не связанных никаким общим союзом. Есть ли какой-нибудь ум в таком холодном бесчувствии к общему?» У Либельта: «Речь <…> о так называемой интеллигенции нации <…> Вне этого класса массы народа лежат подобно огромным пластам земли, над которыми те (интеллигенты. – Д. С.) возносятся, словно горные вершины <…> Недобро, неестественно и фальшиво такое просвещение, которое возносится над тьмой непросвещенного народа, не рассеивая эту густую мглу». И там, и тут речь о том, что интеллигенция таковой на самом деле не может являться до тех пор, пока не осознает себя «всеобщим чувствилищем».

Однако далее мысль Жуковского и Либельта расходится. Журя светскую «интеллигенцию», Василий Андреевич не предлагает ей стать действительной душой нации: «самодержавие необходимо для политического бытия России», пока у нас нет общественного самосознания: «Наш народ составлен из множества зверей <…> спусти их всех с цепи, они разорвут и хозяина, и перегрызут друг друга». Поэтому, как и в прошлом веке, «государь должен творить людей». У Либельта же за исчезновением собственного польского государства такой опции просто нет. Миссия «творения людей» не может быть ни на ком ином, как на интеллигенции. Вернее, даже не миссия, а «święty obowiązek, святая обязанность заботиться о просвещении народа, которую отчизна накладывает на тех, кто ее любит». Однако при этих различиях само представление о «святых обязанностях» интеллигенции нам хорошо знакомо, и такой параллелизм будет сопровождать историю польской и русской интеллигенции длительное время.

Понятия, центральные для польской интеллигенции, важны для нас уже потому, что после прямого трансфера XVII века полонизмы продолжали и в последующем оказывать влияние на лексикон русского образованного общества. Опыт Комиссии национального образования был наряду с немецкими и французскими образцами живо востребован в период александровских образовательных реформ в России. Даты восстаний, которые служат маркерами истории польской интеллигенции, непосредственно сказываются и на русской. Мы сосуществовали в границах одной империи, но Царство Польское, в отличие от России, имело дарованную императором конституцию, отчасти повторявшую конституцию Наполеона для Варшавского герцогства. С наполеоновских времен осталось, в частности, право образованных людей (профессора, учителя, артисты и «лица, на которых возложено народное просвещение») на национальное представительство наряду с капиталом. Польскую конституцию, в свою очередь, собирались адаптировать в конце 1810‐х годов для предполагаемой конституции русской, Государственной уставной грамоты Российский империи, в которой также имелся образовательный ценз для выборщиков «градских обществ» по разряду «именитых граждан» наряду с «капиталистами». Однако наша конституция, как известно, не была реализована, и политическое представительство осталось для будущей русской интеллигенции закрытым.

Траектория развития польского образованного общества также идет от дворянской (шляхетской) культуры к слою с «разночинной» социальной принадлежностью. Мы похожи и в том, какое значение в возникновении интеллигенции имеет эмиграция, интенсивные культурные влияния и широкое хождение иностранных языков. В истории польской интеллигенции огромную роль играла так называемая Великая эмиграция, или просто Эмиграция – польская образованная диаспора в Западной Европе после неудачи Ноябрьского восстания. В экстремальных обстоятельствах, напоминающих нашу «великую эмиграцию» после 1917 года, в этой среде раньше, чем в России, начинаются поиски «выразителя» для национального сообщества. Анджей Валицкий, исследователь русской мысли XIX века, обнаруживает в польской многое из того, что позднее станет считаться отличительными чертами нашей интеллигенции. Когда участник трех восстаний, будущий «диктатор» Январского восстания Людвик Мерославский пишет, к примеру, уже в 1848 году о необходимости «покаяния» шляхты и апостольской проповеди революции в массах. Или когда знакомый Герцена, польский эмигрант-утопист Зенон Свентославский пребывал на грани самоубийства от сознания неоплатного долга элиты народу. Как и российские эмигранты, польские демократы испытали огромное разочарование от несостоявшейся «весны народов» 1848 года, что также толкнуло их к поискам альтернативных Западу и капитализму путей развития. Вдохновение они черпали у тех же немцев, на основе того же славянства и общинной культуры польских гмин.

Подъем буржуазного национализма в движениях 1848 года способствует распространению понятия интеллигенция в австрийской части Польши. В Габсбургской империи этой поры интеллигенция по принципу домино переходит от одной национальной культуры к другой. Так она появляется в сербском, а также в галицко-русском, или русинском, лексиконе. Во Львове (Лемберге) Яков Головацкий, один из духовных лидеров русинов (карпатороссов), писал, метя уже в поляков: «Закидали [пеняли] нам що не маемо светлых мужей так званой интеллигенцiи [снова „так называемая“ указывает на неологизм]. Всесьмо [все мы] видели що ся знайшла и интеллигенцiя и що мова наша добре и высоко выроблена». Надо заметить, что именно благодаря русинам российские офицеры знакомятся с термином интеллигенция уже в 1849 году в походе против мятежных венгров: «Чем глубже проникали мы в Галицию, – пишет один из них в своем дневнике, – тем радушнее встречали прием не только от крестьян, но и со стороны интеллигенции». Иван Сергеевич Аксаков отмечал впоследствии (1882), что русины создали в Галиции «интеллигентный слой», вышедший из местного духовенства. Так что есть в нашей истории интеллигенции и «украинский» след.