Записки и воспоминания о пройденном жизненном пути - читать онлайн книгу. Автор: Захарий Френкель cтр.№ 211

Трудности и лишения первой военной зимы в Ленинграде после его окружения, блокады немцами нашли достаточное отражение в приведённых выше выдержках из моих записей и дневников. Уже в ноябре смерть от истощения, от голода казалась мне неизбежной. В связи с этим мне хотелось, пока ещё оставалось сколько-нибудь сил, привести в порядок важнейшие из работ, которыми в течение многих лет я был занят, и которые оставались неизданными. Для того, чтобы попасть на кафедру или на лекцию в Мечниковскую больницу (в павильон № 33) или на Очаковскую улицу, где я читал лекции студентам 4-го курса, приходилось проходить пешком более чем 10 километров (и столько же обратно). В общей сложности это требовало не менее 4–5 часов пешеходного марша. При дополнительной затрате на 1 час марша не менее 160–180 калорий, это означало в энергетическом балансе необходимость покрытия дополнительных 600–800 калорий или в переводе на хлеб — дополнительных не менее 300–400 граммов хлеба, а вся выдача по первой категории составляла только 250–300 граммов хлеба в сутки. Это не могло обеспечить даже основного энергетического баланса.

В результате уже к середине декабря преодоление пешком всего пути стало не под силу. В это время уже приходилось быть свидетелем нередких случаев, когда по дороге падал пешеход (преимущественно это случалось с мужчинами), и оставался затем лежать мёртвым. В силу ослабления сердечной мышцы от общего упадка питания обморочное состояние переходило в смерть. При возвращении пешком домой 19 декабря в морозный вечер первый раз за это время я почувствовал головокружение и на время потерял сознание. Придя вскоре в себя и отлежавшись на снегу, я всё же благополучно дошёл домой через несколько часов. Но после этого, в связи с массовыми случаями смерти пешеходов в пути, пришлось более серьёзно отнестись к развившейся у меня резко выраженной аритмии пульса, сильнейшему исхуданию (потеря более 20 кг веса) и весьма значительному отёку голеней. Всё это, в связи с моим возрастом — 72 года — и некоторым появившимся подсознательным страхом перед большими пешими переходами заставило меня оставаться дома.

В это время во 2-м ЛМИ, где я заведовал кафедрой социальной гигиены и организации здравоохранения, на всех кафедрах персонал был занят разборкой всего инвентаря, книг, учебных пособий и архивов. При этом более обширная часть упаковывалась для передачи на сохранение на складах для эвакуации из Ленинграда, другая часть отбиралась с тем, чтобы в случае эвакуации Института, подвергнуться уничтожению. Разборка и сортировка музейных и архивных материалов требовала чрезвычайно внимательного и критического отношения, потому что многие, на первый взгляд, малоценные материалы (статистические карты о заболеваемости за прежние годы, формуляры по обследованию жилищ, рабочих бюджетов и т. п.) могли оказаться крайне необходимыми для кафедры при проведении практических занятий со студентами.

В осенне-зимние месяцы разборка всех музейных материалов затруднялась не только отсутствием достаточного числа сотрудников, но и обстановкой, в которой проводилась эта работа — в тесном, неотапливаемом, плохо освещённом помещении.

Тяжёлое истощение от голода, приводившее к смерти, раньше всего наблюдалось мною среди ходивших на окопные работы. Расскажу об одном, глубоко запавшем мне в память, случае. В студенческие годы моих дочерей (в 1920–1925 гг.) у нас на «Полоске» бывало довольно много их товарищей, студентов Политехнического, отчасти и Лесного институтов. Это были годы коренного перелома в исторических судьбах и путях развития нашей родины. Раскрывались и развёртывались ещё неясные, смутно разгадываемые перспективы окончательного глубокого социального переворота. Среди мелькавших передо мною различно окрашенных представителей студенческой молодёжи большую симпатию вызывал у меня задумчивый, всегда погружённый в искание правды и правильных путей студент-кораблестроитель Коля Крысов. Он часто приносил свои стихотворения, которые он называл «дифирамбами». Однажды ему был поднесён написанный мною акростих, отражавший его искания «высшей правды и справедливости»:

После 1923 г. я как-то потерял из виду так часто бывавшего у нас до этого Колю Крысова. И вот в тяжёлую пору блокады, почти двадцать лет спустя, в октябре 1941 г. я вновь увидел его на «Полоске». Он зашёл не один, а с милым мальчиком. Это был его сын, оставшийся после смерти матери на руках у отца. Николай Ал. работал в научно-исследовательском Институте по кораблестроению. Он сохранил свой прежний облик задумчивого, ищущего правду интеллигента. Когда начались окопные работы, он ежедневно по наряду принимал в них участие. Крайне недостаточный для покрытия основных энергетических трат рацион вызвал у него очень скоро сильное истощение, тем более, что он делил со своим сынком всё, что было, и в результате он погиб от дистрофии уже в декабре 1941 г. Та же судьба постигла и его милого бедного сыночка, умершего вскоре после смерти отца.

Невыносимое отчаяние и боль вызывала совершенно очевидная бесплодность тех окопных работ, рытья противотанковых рвов, которые раньше, чем их успевали окончить, оставались неиспользованными в тылу у немцев, неожиданно занявших Детское Село и всю прилегающую местность ещё в сентябре. При невозможности снабдить направляемых на окопные работы уже ослабленных недоеданием людей достаточным рационом питания, очень важно было снять с них часть энергетических затрат на хождение туда и обратно пешком, организовав подвоз. К сожалению, это не было учтено. Никакие окопные работы не могли помешать бомбардировкам с воздуха, и, видимо, по заранее точно рассчитанному плану немецкими авиабомбами были, прежде всего, разрушены колоссальные холодильники и продовольственные склады. В жаркие дни конца лета над городом стояло зловещее облако густого чёрного дыма от горевших запасов масла, жиров и всех вообще продовольственных запасов. Нельзя забыть ошеломляющего впечатления, произведённого попаданием бомбы днём в госпиталь, только что открытый в не совсем ещё законченном огромном здании Института лёгкой промышленности на Суворовском (Советском) проспекте. Под развалинами разрушенного и сгоревшего дотла здания погибли несколько сот (говорили — более 700) принятых уже в госпиталь больных и раненых и весь медицинский персонал, включая врачей. Это было ещё задолго до начала блокады города.

В ноябре и декабре 1941 г., лишившись возможности регулярно добираться до кафедры из-за всё более частых воздушных тревог и остановки транспорта, я во всё большей мере сосредоточивал внимание на таких кафедральных работах, которые можно было выполнять, оставаясь у себя дома. Ассистент кафедры Т. С. Соболева два раза в неделю вместо работы в институте доставляла мне необходимые материалы. Со своей стороны, всё рабочее время и все часы, пока был дневной свет, я посвящал выполнению научно-исследовательской работы по тематике кафедры и, прежде всего, разработке темы «Исследование причин высокой ранней детской смертности в Ленинграде на основе анализа статистико-демографических материалов за последние годы и за прежние периоды». Отдавая этой работе по 6–8 часов в день, я сумел без помощи сотрудников построить все выводные таблицы и рассчитать показатели по материалам о родившихся и умерших в городе за 1939 и 1940 гг. и затем провести сравнительный анализ с соответственно построенными мною показателями за прежние периоды по Ленинграду и по другим странам. Затем в течение января-апреля 1942 г. я составил более 40 аналитических графиков преимущественно типа гистограмм с двумя шкалами: по оси абсцисс в абсолютных цифрах и по оси ординат — в процентах.