Записки и воспоминания о пройденном жизненном пути - читать онлайн книгу. Автор: Захарий Френкель cтр.№ 173

Был уже конец августа или начало сентября, когда я первый раз попал в больницу. У меня было бесповоротное внутреннее чувство, что после всего, что было со мною и свидетелем чего я был в БД, для меня нет никакого будущего и потому, по совету Горация, мне оставалось лишь заполнять все оставшиеся мне минуты проявлениями доступной нам внутренней жизни, осмысливанием и переживанием неисчерпаемых запасов накопленных в разные периоды жизни впечатлений. За тщательно затянутыми марлей и замазанными белой краской окнами тюремной больницы стояли золотые дни начавшейся осени. В такие дни я так любил в течение многих лет отдаваться непосредственным восприятиям всегда манивших к себе красот парков, менявших свой зелёный общий фон на яркие наряды золота и пурпура осени. И я предложил Карповичу, которого я знал, как тонкого ценителя оттенков расцветки в архитектурных творениях, мысленно прогуляться по паркам Павловска и Детского Села, Стрельны и Петергофа и, не сходя с больничных кроватей, отдаться созерцанию их осенних красот, заставляя ожить отложенные в нашей памяти оттиски и следы прежних впечатлений, и тем преодолевать сумрак и потёмки беспросветности нашего положения. Карпович не раз слыхал от санитарных врачей и от студентов Коммунального института, как увлекались и ценили они экскурсии по паркам Детского Села и Павловска под моим руководством. Он переговорил с несколькими больными, и в послеобеденные часы, в полной тишине тюремной палаты, я предложил перенестись, следуя за моим рассказом, на стрелку Елагина острова, полюбоваться новым, недавно разбитым цветочным оформлением береговой полосы и тёплою туманной далью моря, прогуляться по аллеям до Елагина дворца и затем, с лёгкостью мысли, перенестись на скамейки перед белой колоннадой архитектурного творения Кваренги и посмотреть, в лучах вечернего солнца, на разбросанные на лужайке, замыкающейся гладью пруда, отдельно стоящие могучие дубы и склонившиеся над водою серебристые ветки ивы. Часа два мы мысленно прогуливались по Александровскому парку города Пушкина и с разных точек смотрели на тонкие колонны Камероновой галереи и остановились на террасе, бывшей когда-то зимней катальной горкой, со всеми её копиями классических скульптур, любуясь вечерним видом на Большой пруд, обрамлённый сказочными парковыми пейзажами. Наша мысленная прогулка по Детскосельскому и Павловскому паркам, куда добрались мы по Дубовой аллее и по Верхней Павловской дороге, не отрывая глаз от блестевших среди береговых зарослей вод Нижнего пруда, следуя за моим изложением, тянулась дня три.

На смену этой прогулке пришли, вызвавшие ещё больший интерес и общее внимание, рассказы главного инженера «Электросилы» (Ефремова) о заповеднике наибольших великанов среди древесных пород всего мира, произрастающих в калифорнийских горных лесах: о веллингтониях и секвойях высотою до 120 метров. С захватывающим интересом слушали мы рассказы о путешествиях этого образованного инженера, о посещении им знаменитейшей во всём мире Калифорнийской астрономической обсерватории. В следующие дни мы слушали рассказы других товарищей по больничной палате — одного кинооператора и киноартиста, рассказавшего об интересных киносъёмках, а затем — рассказ строителя ленинградского Мясокомбината. Тяжёлые испытания, перенесённые этими людьми, привели их в тюремную больницу.

Я не успел ещё вполне оправиться от моей болезни, как для допроса меня привели из больничной палаты в специальную комнату в подвальном помещении, где ожидал меня уже известный мне следователь — Леонтьев. Он довольно долго томил меня расспросами о знакомстве моём с рядом людей, фамилии которых я слышал в первый раз. Никогда и нигде я с ними не встречался. Что мог я сделать, если я действительно не знал их, а он вновь и вновь настойчиво добивался, чтобы я «сознался» в знакомстве с ними. Следователь вызвал немолодую женщину — врача больницы и спросил её, можно ли меня уже взять из больницы для производства следствия. Невзирая на всю мою слабость, она при мне тут же ответила утвердительно. На следующий день я был в закрытом фургоне возвращён в БД и помещён в прежнюю камеру.

У меня погасли последние остатки надежды на лучшую долю. В камере тем временем стало ещё теснее вследствие добавления новых обитателей, но, увидев профессора Беркова, А. А. Штакельберга и других прежних соседей по месту на скамье, я почувствовал облегчение, точно вернулся к родным. Среди вновь втиснутых в нашу камеру по соседству со мною оказалось несколько очень заинтересовавших меня людей. Андрей Петрович Ковалевский ^[296], светлый блондин с молодым задумчивым лицом, стройный и подвижный. Востоковед, работник Академии наук. Его почти каждый вечер вызывали к «следователю». Утром он возвращался, мылся под краном и сосредоточенно и молчаливо сидел после утреннего чая. Переживая вместе с ним его состояние после длительного пребывания у «следователя», я как-то невольно старался чем-нибудь выказать ему сочувствие, предлагая ему оставшийся у меня кусок сахара и пр. Для него было непостижимой загадкой, почему и для чего оторвали его от учёных работ по востоковедению и подвергают таким бессмысленным и жестоким «допросам»: «С каких пор завербован? Кем завербован?» и т. д. Он работал над изучением истории древнеарабской культуры и письменности. Ко всему, что с ним происходило, он стал относиться со стоической выдержкой. Поближе познакомившись со мною, он рассказал, что в то время, когда «следователь» бил его ремнём по спине, он старался отвлечь своё внимание от болевых ощущений сосредоточенным напряжённым восстановлением в своей памяти целых страниц древнеарабских рукописей.

Охотно делился он со мною своими домашними горестями — тяжёлой неизлечимой болезнью жены (рак). Весь уход за нею и всё домашнее хозяйство вела не терявшая жизненной бодрости сестра жены. Андрей Петрович вспоминал о многолетних своих путешествиях в юности, которые он совершал вместе со своей матерью по берегам Адриатического моря, о продолжительной жизни с нею в Сербии. Он охотно отозвался на предложение в тихие вечерние часы занимать население нашей камеры лекциями по истории Востока. Меня не покидало удивление, когда многими часами я слушал плавно излагаемую им заглушенным голосом историю древнейшей арабской письменности; причём он по памяти приводил целые страницы из древних памятников. Днём, готовясь к вечерней беседе, он сидел в сосредоточенном обдумывании, а ведь никаких справок или пособий у него не было, да и карандаша и бумаги, как и иголки, в природе нашей камеры не существовало.

Всплыв в нашей камере, как Лоэнгрин, А. П. Ковалевский был потом переведён от нас, и ни тогда, ни после до меня не доходило никаких вестей о судьбе этого взлелеянного и так замечательно воспитанного широко образованной любящей матерью работнике Отделения востоковедения Академии наук СССР.

На другом конце нашей пристенной скамьи новым обитателем камеры оказался инженер-электрик А. И. Розен. Он работал референтом по вопросам электроснабжения в Смольном и так же, как и все его соседи, недоумевал, что могло послужить причиной злой участи, приведшей его в БД. В нашу камеру он был переведён из тюремной больницы, где провёл несколько недель на инсулиновом лечении вследствие сахарного диабета. В качестве диетического лечебного средства он получал листы и части коченей капусты. Мы как лакомство съедали получаемые от него кусочки свежих капустных листов. Розен производил впечатление очень знающего инженера и хорошо образованного человека в более широком смысле. Он тоже охотно отозвался на приглашение заполнить часы тихой беседы рассказом о состоянии и перспективах электроснабжения Ленинграда. Через несколько дней он предложил очередную «тихую беседу» свою посвятить не инженерным вопросам, а поэзии Тютчева, которого он высоко ценил за свежесть образов. Для иллюстрации тех оригинальных сторон поэтического творчества, за которые он ценил Тютчева, он на память декламировал много стихотворений поэта. Среди них, между прочим, было небольшое стихотворение, посвящённое декабристам. Мне претила в этом стихотворении самовлюблённость, бездушность Тютчева.