Все на какое-то время умолкло, если не считать шуршания листвы у меня под руками и тихого потрескивания спутанной травы, рвущейся под ногами при каждом осторожном шажке.
И тут едва различимая обстановка передо мной вдруг резко проявилась. Дерево, в которое я на ходу уперся согнутой в локте рукой, словно в один миг провернулось под ней. И почему-то яркий глаз фонарика светил теперь прямо на меня, прорезая своим лучом пространство между черными стволами.
– Вот ты где…
Фонарик со щелчком выключился, и лес нырнул во тьму.
И тут, едва только мой преследователь двинулся ко мне, вдруг послышался какой-то жуткий звук – то ли хруст, то ли щелчок. Я развернулся и побежал куда-то вбок, теперь слепо ломясь через лес, то врезаясь плечом в деревья, то уворачиваясь от них, и устремляясь в любую сторону, в которой мне чудился просвет среди кустов и деревьев. Того, кто гнался за мной, я не видел, и все же всякий раз казалось, что на самом деле я двигаюсь к нему – что лес по спирали загоняет нас обоих все ближе друг к другу. Шум, казалось, доносился абсолютно отовсюду.
Куда бы я ни бросил взгляд, повсюду маячили едва различимые серые силуэты, и стоило мне куда-нибудь свернуть, как едва различимая тропа перед глазами оказывалась совершенно идентична предыдущей. И со всех сторон меня окружали треск и хруст валежника под ногами человека, охотящегося за мной.
Самому мне в жизни отсюда не выбраться!
Мне нужно…
– Пол!
Этот голос заставил меня резко остановиться. Он донесся откуда-то позади меня, но настолько издалека, что первым делом промелькнула мысль, что мне это просто почудилось. Однако почему-то он пригвоздил меня к месту, как тяжеленный якорь. Голос был женский. На миг подумалось, что это Дженни, – но, естественно, это было совершенно исключено.
– Пол, вы тут?
Я немного помедлил, а потом двинулся обратно тем же путем, каким только что бежал. Но мой преследователь тоже услышал этот женский голос. Я ощущал его присутствие невдалеке между деревьями, где-то справа от себя. Слышал его хриплое прерывистое дыхание.
И стоило мне двинуться, как показалось, что оно приближается.
– Пол?
Я стал продираться сквозь заросли на голос, следуя за ним, как за ниткой в лабиринте. Ветки под ногами моего преследователя трещали где-то сбоку, но теперь по крайней мере только с одной стороны. Потом деревья впереди стали реже, и я ощутил под ногами натоптанную тропу. Прибавил шагу, постоянно оглядываясь назад и все еще в любой момент ожидая появления преследующего меня мужчины.
И вдруг услышал его голос – не слова на сей раз, а лишь какой-то жуткий первобытный вопль, полный боли и тоски, – и припустил во весь дух.
– Пол!
Вопли позади понемногу стали стихать. По какой-то причине этот тип прекратил гнаться за мной. А женский голос, чей бы он ни был, звучал все громче, выводя меня из чащи. Я бежал все быстрее и быстрее, бежал из последних сил – обратно к поселку, к ее голосу и возникшему в той же стороне завыванию полицейских сирен – прочь из Сумраков.
43
После
Раннее утро.
Было еще довольно прохладно, когда Аманда вышла из дома, села в машину и отправилась в Роузвуд-гарденз. Небо было ясным, на дорогах тихо. Радио она включать не стала и ехала медленно, наслаждаясь тишиной.
Как обычно, в этот час Аманда оказалась на кладбище единственным посетителем. Подъехав, она оставила машину на гравийной площадке, а сама направилась привычной дорогой между могил.
Может, это ей лишь чудилось, но сегодня все здесь ощущалось совсем по-другому. Семейные участки, мимо которых она проходила, были ей вроде бы давно знакомы: и тот, что всегда украшали свежие цветы, и другой, с бутылкой из-под бренди, и могила с плюшевыми игрушками, покоящимися на камне… На первый взгляд точно такие же, как всегда, но этим утром все тут смотрелось по-новому. Пустая посудина валялась здесь уже очень явно, и тот, кто ее оставил – наверное, старый собутыльник, – так с тех пор сюда и не заглядывал. Яркие живые цветы казались скорее символом благодарности и любви, а не безутешного горя. И как бы печально ни выглядели на могиле детские игрушки, их присутствие здесь по крайней мере было неким признанием свершившегося факта. Лучше уж им лежать здесь, конечно, чем пылиться в какой-нибудь маленькой опустевшей спаленке, сохраняемой в полной неприкосновенности и превращенной в музей.
И все это открыло ей простую истину. Раньше Аманда рассматривала свои приезды на кладбище так, как будто и впрямь навещала отца – едва ли не заглядывала к нему в гости, – но теперь поняла, что дело совсем не в этом. Пусть под землей здесь и лежат мертвые, но то, что над ними, предназначено для живых – люди приходят сюда, чтобы навести мосты между той жизнью, которой они некогда жили, и той, которой живут сейчас. Так что, появляясь на кладбище, на самом деле она всякий раз приходила к самой себе и к своим отношениям с прошлым.
А как себя при этом вести – это ее личное дело.
Аманда подошла к могиле отца. К этому незыблемому, надежному гранитному квадрату, абсолютно чуждому любых эмоций.
– Привет, па, – произнесла она. – Я знаю: ты говорил, что не хочешь, чтобы я разговаривала тут с тобой или занималась всякой подобной чепухой, но, боюсь, это трудно. Потому что мне очень не хватает тебя.
Никакого ответа от камня не последовало, конечно же, и кладбище вокруг нее тоже хранило молчание. Но почему-то Аманда испытала от этого такое чувство облегчения, что даже невольно рассмеялась. Вскоре смех превратился в слезы, и она поднесла руку к носу.
– Ох, блин… Но это и вправду так, сам знаешь. Мне действительно тебя очень не хватает. И прости, что я не стала такой, как ты, но, думаю, это тоже трудно. Хотя, по-моему, ты все равно бы мной гордился.
Она примолкла.
– Да, я и вправду думаю, что ты бы мной гордился.
Пока этого было достаточно. Аманда постояла какое-то время, дав волю слезам. Она никогда раньше этого себе не позволяла, следуя еще одному из наставлений отца. Но, как и со всем остальным, он понял бы, решила она. Может, даже одобрительно кивнул бы. Потому что он воспитал свою дочь сильной, так ведь? Научил крепко стоять на ногах и в первую очередь принимать свои собственные решения, а не выполнять чьи-то приказы. Если ей хочется поплакать, то и черт с ней – пусть плачет на здоровье.
Это ее дело.
И точно так же, пытаясь оценить, какой сотрудник полиции из нее вышел, нельзя основываться на том, каким полицейским был ее отец. Она такая, какая есть. И если иногда воспринимает все слишком близко к сердцу, излишне терзается из-за неудач и никак не может держать «коробку ужасов» в голове плотно закрытой, если ей так и не удается воспринимать работу отдельно от собственной повседневной жизни – пусть будет так.
Но казалось, что даже тут что-то изменилось – по крайней мере, хотя бы немного. После событий в Гриттене прошла почти неделя, и тот кошмар приснился ей лишь однажды – через два дня после того, как она помогла Полу выбраться из леса. Сон был на первый взгляд тот же самый, но тоже воспринимался совсем по-другому. Аманда стояла в темноте, зная, что кто-то там попал в беду, но на сей раз поняла, что спит и видит сон, и осознание этого факта потушило пожар в ее сердце.