Взращивание масс - читать онлайн книгу. Автор: Дэвид Хоффманн cтр.№ 117

Соперничество партийных деятелей и беспартийных специалистов отражало общую напряженность, вызванную тем фактом, что советская система не была технократией. Хотя в своем стремлении к преобразованию общества Сталин и его соратники в значительной степени опирались на науку, они тем не менее придерживались прометеизма, стремившегося разорвать оковы времени и рациональности на пути к построению социализма. Это прометеевское начало, характерное для сталинизма, и несет ответственность за такие противоречивые черты, как «вакханальное планирование» первой пятилетки (фантастические производственные цели, представленные публике в качестве составной части научно обоснованного плана) и преследование тех самых экономистов и инженеров, которые были совершенно необходимы для индустриализации страны. Сталинское руководство колебалось между прометеизмом и технологизмом, решительно делая выбор в пользу прометеизма в годы первой пятилетки и вновь в конце 1930-х годов. Вместе с тем масштабное использование государственного насилия в 1937–1938 годах было связано с растущей угрозой на международном уровне, а также с доктриной Сталина, утверждавшей, что по мере продвижения Советского Союза к социализму и затем к коммунизму борьба с врагами будет становиться все более интенсивной.

Даже принимая во внимание историческую телеологию марксизма, авангардизм ленинизма и жестокость сталинизма в борьбе с теми, кого режим считал своими врагами, объяснить генезис советской системы исходя из одной лишь идеологии коммунистической партии невозможно. Как я показал путем сравнительного анализа, множество практик, которые мы привыкли считать советскими, на деле появились до Октябрьской революции. В XIX веке западноевропейские ученые стремились повысить благополучие социального тела при помощи социологических исследований и программ по улучшению жизни людей. Интеллигенты в России и других развивающихся странах подражали этим ученым, вместе с тем ведя собственный поиск путей к модернизации. Они часто указывали, что прогрессивное государство может играть важнейшую роль, направляя преобразование общества. Первая мировая война значительно усилила государственное вмешательство в жизнь общества: во всех воюющих странах возникли государственные программы общественного здравоохранения, обширные сети полицейского надзора и технологии отсечения отдельных групп населения. В отличие от либерально-демократических стран, вновь ограничивших эти меры в послевоенное время, cоветское государство, зародившееся именно в час тотальной войны, превратило подобные практики в кирпичи, из которых строилось здание нового порядка. Впоследствии советские вожди подключили эти методы к своим планам преобразования общества, но не они придумали инспекцию домов, перлюстрацию писем, пропагандистские технологии и концентрационные лагеря. Нельзя сказать, чтобы данные практики сами по себе были внеидеологическими: они развивались параллельно со стремлением преобразовать и мобилизовать общество. И все же, как я показал, эти идеи преобразования общества выходили далеко за рамки марксизма-ленинизма.

Помимо общих экономических предписаний, марксизм практически не предлагал рецептов создания социалистического общества, и в частности удаления из социального тела рудиментов капитализма. В данном вопросе важную роль сыграли труды психологов и криминологов, в значительной своей части созданные до революции: они легли в основу принципов дискриминации, позволявшей обозначить и нейтрализовать группы людей с отклонениями ^[1121]. В случае советского проекта под ударом дискриминации оказались нэпманы, кулаки и другие «буржуазные элементы». Партийные деятели использовали концлагеря (применяемые в годы Первой мировой войны для изоляции «враждебных иностранцев»), чтобы удалять из общества «классово чуждые элементы». Прежде существовавшие технологии теперь наполнились новым смыслом. Концлагеря перестали быть попросту местом, позволявшим изолировать социально чуждых людей, — в Советском Союзе они стали еще и пространством для перевоспитания классовых врагов при помощи принудительного труда. Советские чиновники и криминологи утверждали, что представители буржуазии, лишенные средств производства и отправленные в трудовые лагеря, обретут новую сознательность благодаря искупительной силе ручного труда.

Говоря в более общем плане, мы видим, что идеологии преобразования общества и практики государственного вмешательства подкрепляли друг друга. Преобразователи исходили из концепции человеческого общества как поддающегося перековке, а также из технологий социального вмешательства. В то же время цель создания нового общества сама по себе служила оправданием практикам вмешательства, используемым во имя ее осуществления. Социальное вмешательство как таковое не всегда приносило вред. По словам Джеймса Скотта, «когда оно служило основой для плана действий в либеральных парламентских обществах, где планировщики были вынуждены находить общий язык с организованными гражданами, то могло стать толчком к реформам». Но если социальное вмешательство сочеталось с авторитарным государством, «готовым использовать насилие ради осуществления высоких планов модернизации», это могло привести к смертоносному государственному насилию, особенно в военное или революционное время, когда гражданское общество было подавлено и не могло сопротивляться ^[1122].

Советская система потерпела крушение, и сегодня легко забывается, что на определенном этапе советский социализм был в высшей степени популярен, прежде всего в годы Великой депрессии, а затем во время победы Советского Союза над нацистской Германией. Тогда как либерально-демократические системы, казалось, были неспособны разрешить кризис капитализма, советский режим ярче, чем какой-либо другой, демонстрировал способность мобилизовать свои людские и природные ресурсы, создав экономическую систему, подчиненную единой цели, и установив, как казалось, коллективистское общество — без деления на классы или социальные слои. Более того, советская власть заботилась о благосостоянии рабочих, предлагала им бесплатное всеобщее здравоохранение и образование и гарантировала каждому рабочее место, а также субсидированное питание и жилье. Легитимность советской системы отчасти опиралась на тот факт, что она быстро провела индустриализацию — процесс, героям которого нередко приходилось трудиться в ужасных условиях во имя рабочего класса.

Не менее эффективна оказалась советская власть и в деле мобилизации на войну с нацистской Германией. Эта эффективность отчасти проистекала из того факта, что вся советская система была построена на методах тотальной войны: лидеры СССР использовали их не только для проведения социально-экономических преобразований, но и в деле мобилизации на защиту Родины. Действительно, методы тотальной войны — такие, как государственная экономика, система всепроникающего надзора, а также государственное насилие в форме масштабных арестов, депортаций и казней — были неотъемлемой частью советской системы. Впрочем, в конечном счете централизация и насилие оказались в высшей степени невыгодны. Когда масштабы государственного насилия в СССР вышли на поверхность, советская система предстала не защитницей населения, а, напротив, угрозой для него. Сталинские депортации и расстрелы, вместо того чтобы привести к созданию гармонии в обществе, породили ненависть и недоверие, от которых советской власти уже было некуда деться. Плановая экономика, показавшая свою эффективность на первых этапах индустриализации, не смогла приспособиться к постиндустриальной эпохе. С наступлением эры компьютеров и телекоммуникаций государственный контроль над информацией и ресурсами встал на пути инновационного развития. Замедление экономического роста поставило под угрозу как военную мощь, так и снабжение потребительскими товарами — сектор, в котором советская экономика так и не смогла выполнить свои обещания материального изобилия.