Золото твоих глаз, небо её кудрей - читать онлайн книгу. Автор: Михаил Харитонов cтр.№ 2

Тем прекраснее, что и у тебя, opera mia, нашлись поклонники. И явили силу и глубину своих чувств наиубедительнейшим образом. Многие, многие люди, знакомые и незнакомые, снабжали меня необходимыми денежными средствами, чтобы я только продолжал писать. Не забыты были и похвалы, эта драгоценная канифоль для смычка дарования. Тобой, моя книга, восторгались; в честь тебя мои друзья устраивали торжественные обеды — не единожды! — и дарили подарки, вкусные и полезные. Есть, значит, на свете рыцари духа, пришедшие, чтобы влить в меня новые силы. Низкий вам поклон. И вот сейчас я совершенно не ёрничаю: низкий вам поклон, дорогие мои.

Что касается невнимания света, то и с этим я, чесгря, погорячился. Ибо о тебе, моя книжечка, сказали доброе слово люди, коих я ставлю гораздо выше, чем литераторшу Погодину-Кузьмину и бездельника с жабой. Философ Галковский и писатель Еськов благословили тебя, моя книга; у какого современного сочинения были такие восприемники? Что до влиятельных анонимусов, то они не только называли книгу адским трешем, но рекомендовали в неё заглянуть, хотя бы ради лулзов. И наконец: все электронные пиратские библиотеки, сколько их ни есть, растащили моё творенье по своим закромам. Что это, как ни t'moignage de respect ?

Так мне ли ходить надутым, обиженным? Нет! Это будет нехорошо даже стилистически.

И тогда я решил: пусть загубленного второго томане вернуть уже, пусть! Но я напишу вторую книгу, и она будет прекрасней цветущей джоконды, загадочнее улыбки актинии, смутительнее шишки алжирского бея и цветастее цветов побежалости. Ну или уж, во всяком случае, что-то в ней такое явится, чего ради будут её читать, перечитывать, чтить. И удостоится своего законного места в вечности, среди нетленок.

Так дерзай же, о дивная книга моя! Яви себя элитариям, явись и ширнармассам! Не страшись ничего: всё, что тебя не убивает, делает тебя шикарнее. Ибо ты идёшь ко всенародному признанию — как водится, поверх голов очкастых кобр, мартышек мелких, завистливых болотных псов и хрипло лающих доберман-фричей. Каковым всем, по старинному писательскому обычаю, посулю я то, что творцы искусства всегда сулили несмысленной черни — pedicabo vos et irrumabo, cinaedi ! Ибо, воистину, вы это заслужили, причём ещё с позапрошлого тысячелетия.

Остальным же — читателям и сотоварищам моим, любителям охуительных историй — скажу: прошло время охуительных историй! Настало время историй охуенных!

Отрясём же прах от ног и ушей своих и проникнемся! Нно, залётные! Вперёд!

Михаил Харитонов,

homme de lettres tr's renomme

4 декабря 312 года о. Х. С утреца.

Директория, павильон «Прибрежный».

Current mood: narrative/словоохотливое

Сurrent music: Прокофьев — Петя и волк

Вдруг случилась примечательность, какой не припоминали старожилы. Выпал снег. Без шестнадцати девять на западном побережье Аппенинского полуострова выпал снег.

Он был робок, рыхл, этот снег. Он как бы сознавал, что ему здесь не место и не рады: он лишь только гость случайный в этих благословенных краях. Торжественно и тихо алел он под перстами пурпурными Эос. Но не таял — ибо его было много, очень много. Огромными хлопьями он падал и падал из холодного сердца небес, и налипал, и укутывал. Обыватели слепо таращились, созерцая оплывший белый мир, от которого тянуло влажным холодком.

Побелели виноградники. В лунный цвет окрасились долины. И поля, и горы — снег тихонько всё прибрал. Он крыл карнизы, мохнатил ветви пиний, оседал на зябнущих плечах белых статуй в сумраке аллей. Снег пытался приобнять и живые, дрожащие плечики поэта Пьеро, сидящего на валуне и пырящегося невидящим взором в морские серые волны.

Но поэт не замечал этих нежнейших приставаний. Он шлёпал холодными губами, гоняя туда-сюда строчки никак не дающегося стихотворения:

— Ты гламурно танцеловалась вечером у прибоя… Мы гламурно танцеловались вечером у прибоя… Вроде что-то вырисовывается. У прибоя, у пробоя, у проё… Что-то такое… Нет, ничего такого. Нет, всё-таки что-то такое. И чего-то такое скрёблось о мою душу… скребалось о сушу… нет, пошленько. С другого конца попробуем. Как Мальвина любила утром… нет, темы утра тут нет. Как любила Мальвина моя ночами… а вот это неплохо… допустим, отчаянье… или молчанье… аллитерация вроде бы намечается… Нет, хуйня какая-то. Всё не то…

— Шпикачку будешь? — крикнул поэту Напсибыпытретень.

Пьеро не удостоил его ответом — только дёрнул плечиком, сбрасывая приставучий снег.

— Не будет, — уверенно сказал Арлекин, насаживая на веточку аппетитную колбаску. — У него душа.

— Чего у него? — не понял Напси, осторожно придвигаясь поближе к углям.

— Душа, — повторил Арлекин. — Он ей это самое. Страждет. Говорю же, укушенный.

— Лечится это как-то? — поинтересовался Напси на всякий случай.

— Не-э-э-э-а, — Арлекин зевнул во всю глотку.

— И хуй бы с ним, — философски заключил пёсик, принюхиваясь левым глазиком к шпикачке. — Сардельку не передержи.

— Это ты сырое любишь. А я — горячее. Чтоб соком брызгало. Прозрачненьким, — объяснил Арле, проворачивая прутик над углями.

— Соком брызнуть? — заинтересовался Напси. — У меня есть немножко. Сосни мою колбаску, а? Она горячая…

— Кукан тебе в очелло, скобейда помойная, — пробурчал Арлекин, ища перечницу.

Среди углей что-то треснуло, горящая щепка перелетела через Напси и злобно зашипела, уткнувшись в снег.

— Яюшки! Уааааааа! — раздалось из деревянного балагана напротив.

— Это он чего? — не понял Напси.

— Хуевато ему, — авторитетно объяснил Арлекин. — А может даже хуёво.

— Извините, — попросила Алиса, зябко кутающаяся в брезентуху, — вы не могли бы без мата? Очень неприятно, правда.

— А мы разве с матом? — удивился Напсибыпытретень. — Мат — это сознательно наносимое оскорбление, — он напустил на себя умный вид. — Наш метод употребления данных выражений совершенно инак. Мы используем эти термины для нанесения точных характеристик явлениям жизни. То есть не нанесения, а причинения. Ну как же ж это бля сказать-то, ёпа…