— Летта, — сказал Эрагон, выпрямляясь и стряхивая с израненных рук капли крови. — Оно ач неат трейя еом веррунсмал едта, о, сналгли! (что означало: «Ты же не хочешь сражаться со мной, о, сналгли!»)
После такого предостережения улитка несколько замедлила ход, втянула внутрь свои глаза на стебельках и остановилась всего в нескольких шагах от Эрагона. Затем она снова зашипела и свернула влево, явно намереваясь напасть на него с фланга.
— Э нет, не вздумай! — пробормотал он, поворачиваясь следом за нею и поглядывая через плечо, не подползают ли к нему и другие сналгли.
Гигантская улитка, похоже, поняла, что застать добычу врасплох ей не удастся, и снова остановилась, шипя и наставив на Эрагона свои глазищи размером с добрый кулак.
— Ну что ты свистишь, как забытый на огне чайник? — спросил он.
Глаза сналгли вдруг стали довольно быстро вращаться, и она бросилась на Эрагона, колыша краями своего плоского брюха, точно подолом юбки.
Эрагон выждал и в самую последнюю секунду отскочил в сторону. Улитка, разумеется, промахнулась. А он рассмеялся, шлепнул ее по раковине и сказал: «Ты у нас не слишком большого ума, верно?» — а потом, пританцовывая и уворачиваясь от сналгли, принялся дразнить ее, произнося на древнем языке всякие оскорбительные прозвища.
Улитка, казалось, вот-вот взорвется от злости — шея у нее раздулась, ротовая щель стала еще шире, и она теперь не только шипела, но и начала плеваться, продолжая с редкостной свирепостью бросаться на Эрагона. Однако он каждый раз в последний момент отпрыгивал в сторону, и сналгли наконец устала от этой борьбы. Она отползла на десяток шагов и остановилась, глядя на Эрагона выпученными глазищами.
— Как тебе только вообще удается кого-то поймать, такой неповоротливой? — спросил Эрагон насмешливым тоном и показал улитке язык.
Она снова зашипела, развернулась и поползла во тьму.
Эрагон выждал несколько минут, удостоверился в том, что сналгли окончательно ушла, и снова принялся за расчистку мусора.
— Может, мне назвать себя Победителем Улиток? — пробормотал он, катя кусок разбитой колонны. — Эрагон Губитель Шейдов и Победитель Улиток… Да все просто со страху помрут, услышав такое имя!
Близилось утро, когда Эрагон наконец бросил последний кусок каменной плиты в траву, росшую вокруг расчищенной им площади. Он немного постоял, чтобы отдышаться, и вдруг почувствовал, что замерз, проголодался и просто устал; к тому же здорово саднило царапины на руках.
Ему удалось расчистить всю ту часть площади, что примыкала к северному краю огромного замка, почти полностью разрушенного во время сражения; уцелели лишь часть его задней стены и одна увитая плющом колонна там, где раньше был вход.
Дольше всего взгляд Эрагона задержался именно на этой колонне. Над ней ярко сияли звезды — красные, синие, белые, — выглянув в прореху меж облаков; звезды сверкали, как бриллианты, и Эрагона охватило странное чувство близости к этим звездам, ощущение того, что они что-то значат для него и он должен обязательно это учесть.
Не заботясь о последствиях, он подошел к основанию этой колонны, перебравшись через очередную груду мусора, и, подняв руку как можно выше, ухватился за самый толстый стебель обвивавшего колонну плюща.
Стебель был ворсистый, толщиной, наверно, с его предплечье.
Эрагон потянул за него, но тот держался крепко, и тогда он, подпрыгнув, начал карабкаться по колонне вверх. В ней было, должно быть, сотни три футов, но он упорно полз вверх, понимая, что поступает безрассудно, но, с другой стороны, именно безрассудным он себя сейчас и чувствовал.
Примерно на середине колонны побеги плюща стали более тонкими и начали отрываться под весом Эрагона, так что ему пришлось вести себя более осторожно и хвататься только за основной стебель или самые крупные его ответвления.
Усталые руки уже почти отказывали, когда он наконец добрался до верхушки, которая была еще относительно целой и являла собой просторную квадратную площадку, на которой вполне можно было передохнуть, даже для обеих ног места хватало.
Чувствуя, что конечности у него дрожат от усталости, Эрагон сел, скрестил ноги и положил руки на колени исцарапанными ладонями вверх, чтобы прохладный воздух немного остудил их.
Под ним раскинулся разрушенный город — настоящий лабиринт, где порой гулким эхом отдавались какие-то странные вопли, а в некоторых местах, особенно возле заросших искусственных прудов, словно волшебные фонарики, мерцали огоньки на мордах лягушек-быков.
«Лягушки-удильщики, — вдруг подумал он, вспомнив слова древнего языка. — Вот как их настоящее имя: лягушки-удильщики». И понял, что прав, потому что это имя как-то сразу вошло в его душу, точно ключ в замок.
Затем он переместил свой взгляд на то скопление разноцветных звезд, из-за которого, собственно, и полез на колонну. Затаив дыхание, он сосредоточился и замер, чтобы сияние звезд казалось ровным и непрерывным. От холода, голода и усталости голова работала как-то удивительно ясно и четко; ему казалось, что он, отделившись от собственного тела, плывет над землей, чутко прислушиваясь к настороженной тишине этого города и этого острова, остро чувствуя каждый вздох ветерка, каждый звук и каждый запах.
Сидя на вершине колонны, Эрагон снова перебрал в уме множество разных имен, и, хотя ни одно из них полностью его не удовлетворяло, это отчего-то не особенно его огорчило, ибо та ясность ума, которую он ощущал, была слишком глубока, а его душевное спокойствие не могла, казалось, смутить ни одна неудача.
«Как же можно уместить все то, что ты собой представляешь, в несколько слов?» — думал он. И продолжал размышлять над этим, когда вдруг заметил некоторые перемены в звездном небе у себя над головой.
Три весьма уродливые тени мелькнули в вышине — точно клочки темного облака — и приземлились на крышу слева от Эрагона. Стали видны знакомые, похожие на филинов, силуэты. «Филины» встопорщили колючие перья и уставились на юношу сверкающими злобными глазищами, тихо переговариваясь о чем-то друг с другом. Затем два «филина» расправили крылья, казавшиеся во тьме как бы лишенными объема, однако же на краях снабженные острыми когтями, как у драконов. Пока эти двое потягивались и скребли когтями, третий «филин» не шевелился, прижимая лапами останки лягушки-быка.
Эрагон несколько минут наблюдал за грозными птицами, и они, судя по всему, тоже за ним наблюдали, потом они разом взлетели — причем совершенно бесшумно, как призраки, — и исчезли где-то на западной окраине города.
Ближе к рассвету, когда на востоке меж двух горных вершин загорелась утренняя звезда, Эрагон спросил себя: «Так чего же я, собственно, хочу?»
Странно, но до сих пор он себе этого вопроса не задавал. Да, он, как все вардены, хотел свергнуть власть Гальбаторикса. А потом? Если бы им действительно удалось победить — что дальше? С тех пор как они с Бромом и Сапфирой покинули долину Паланкар, Эрагон всегда считал, что когда-нибудь они с Сапфирой туда вернутся и будут жить вблизи его любимых гор. Однако же, обдумывая подобную перспективу, он все чаще понимал, что она уже не кажется ему столь привлекательной, как в ранней юности.