Октябрь 1917. Кто был ничем, тот станет всем - читать онлайн книгу. Автор: Вячеслав Никонов cтр.№ 103

Но уже с середины марта повседневными стали газетные сообщения: «Бежецк. Председатель корчевской уездной управы Корвин-Литовицкий сожжен крестьянами вместе с усадьбой; лес вырублен. Устюжна. Крестьянами разгромлено имение земского начальника Стромилова «Новино» ^[939]. Троцкий писал, что «в марте аграрное движение проявилось с большей или меньшей силой только в 34 уездах, в апреле им захвачены уже 174 уезда, в мае — 236, в июне — 280, в июле — 325… Крестьяне только раскачиваются, щупают почву, измеряют сопротивление врага и, нажимая на помещика по всем линиям, приговаривают: «Мы грабить не хотим, мы хотим все сделать по-хорошему». Они не присваивают себе собственность на луга, но косят на них сено. Они принудительно арендуют землю, устанавливая сами арендную плату, или столь же принудительно «покупают» землю по им же назначенным ценам… Он предпочел бы экспроприировать помещика с его собственного согласия… Но что не подлежит сомнению, так это руководящее участие в крестьянском движении солдат, которые приносят с фронта и из городских гарнизонов дух инициативы» ^[940].

Крестьянская вольница принимала самые разные формы. Так, «понизовая вольница» существовала в окрестностях Царицына, где бывший дьячок социал-демократ Минин установил власть на Дар-Горе. Среди «мининцев» особым красноречием на многотысячных митингах отличалась крестьянка Савилова, чьи слова приводила центральная пресса:

— Я крестьянка, солдатка и солдатская мать. Нас морочили и топтали в грязь, считали, что мы придушены. Теперь мы поднялись из грязи, выпрямились и затопчем в эту грязь буржуазов. Крестьянка — живой хлебный колос, налитый несчастьями, голодом и трудом, а потому голову держит вниз, а буржуазка — пустой бесплодный злак и потому задирает маковку до неба. Когда крестьянка работает, над нею птички плачут. Земля — это наш ковер, на котором мы живем. Настал час выдернуть этот ковер из-под ног бояр, которые его не ткали, не чинили, а только топтались на нем, а мы и ткали, и чинили ^[941].

Отношение к помещику в революционных условиях менялось стремительно. Драшусов на следующий день после получения известия об отречении императора собрал крестьян двух близлежащих сел. «Это все еще были те же хорошо знакомые мне мужички; кое-где лишь мелькали новые, городского типа лица. Но головы уже не обнажались при появлении барина, как велось это встарь, и вместо прежних, лукаво-просительных и дружелюбно-покорных глаз на меня пристально впились сотни дерзко-любопытных взоров, таящих за собой какую-то неприязненную решимость». Драшусов предложил крестьянам в аренду 9/10 пахотной земли и луговой покос, выставил на продажу оказавшихся из-за этого лишними лошадей. «Большинство безлошадных крестьян оказались еще и безденежными, и много лошадей пошло в кредит под туманные, хотя и многословные обещания скорой уплаты. Тяжело было видеть картину этого полурасхищения, зловеще предваряющего грядущее разграбление и погром. Пустели конные дворы и замирала издавна налаженная, бившая полным пульсом жизнь усадьбы; чувствовалось, что смертный приговор уже произнесен» ^[942].

Князь Жевахов делился впечатлениями: «Крестьяне между тем только входили во вкус революции, смотрели злобно, настроение было враждебное, и общение с ним было невозможно… Толпа точно ждала вызова, жаждала крови и была страшной» ^[943].

Политические перемены буквально придавили деревню. «Всякий мужик, не исключая и самого глупого, прекрасно понимал, что значило жить под царем. Жить под царем значило: подати платить, воинскую повинность отбывать, властям повиноваться, чужого не брать. Все это могло ему нравиться или не нравиться, но все было ясно. Оставшись без царя во главе управления, мужик остался без царя в голове. Все вопросы религии, нравственности, семьи, собственности, государства были поставлены перед ним сразу и без всякой предварительной подготовки. Нужно ли удивляться, что он запутался в них, как в темном лесу… Единственное, что он усвоил твердо, это то, что до сих пор его обманывали, а может быть, обманывают и теперь» ^[944].

Монархические чувства сохранялись, но угасали. Короленко свидетельствовал, что во время бесед даже со стариками чувствовалось: «и они осуждали если не весь монархический строй, то несчастного слабого человека, который успел так уронить и унизить этот строй…» ^[945].

Политическая борьба, сотрясавшая столицы, доходила и до деревни, но мало затрагивала крестьян. «Нужен был какой-то особый энциклопедический словарь, чтобы хоть как-нибудь столковаться с деревней в материях политических, нужен был какой-то особый путеводитель по темным дебрям этих нечесаных голов, — ни путеводителя, ни словаря такого не было, и потому все эти наши митинги, все эти нужные рассуждения над непонятной газетиной превращались в какое-то преступное толчение воды в ступе… И крестьяне поумнее сами чувствовали всю бессмыслицу этой болтовни, очень тяготились беспокойной жизнью, а старики утверждали, что наступили, знать, «последние времена» и что жид Керенский — несомненный «анчихрист», — замечал Наживин.

Общегосударственные вопросы интересовали крестьян мало. «России не было — была своя волость, своя колокольня». Но и в местном самоуправлении принимать участия особой охоты не было. Наживин пишет, что «земством у нас назывался какой-то искони проклятый аппарат для причинения мужику всяких неприятностей и учинения всяких поборов. На знамение прямое, равное и тайное… мы смотрели как на новый тяжкий вид натуральной повинности, от которой всякий порядочный гражданин должен всемерно отделываться… Хорошие, хозяйственные мужики не ходили на выборы… и смотрели на новое земство вообще как на учреждение пустое, временное и чересчур дорогое: по-старому лучше было, когда старшина с писарем за какую-нибудь тысячу целковых, а то и меньше, все дела вертели: и дешево, и сердито, и понятно, а тут «ишь, паршивые черти, накрутили — и председатель, и члены, и селетарь, да еще и гласные какие-то: корми их всех, чертей».

Весьма специфически крестьянство воспринимало и пропагандистские клише о «буржуазии»: «Буржуазиат, или биржуазы (дезертиры слышали о какой-то бирже — отсюда биржуазы), — это какой-то таинственный, очень коварный враг мужика. Но это отнюдь не богач просто, так как деревня решительно не хотела считать купца-богача за своего врага, ибо купец, фабрикант, «народ кормит», так как купец свое дело знает — «не трогали пока купца, так хлеб-то по две копейки был, а ситец по гривеннику, а теперь, когда все эти комитеты да каперации загнали купца за Можай, ни к чему приступу нет, потому сами, дьяволы, не фиги не умеют и дороговизну такую развели, что хошь вешайся» ^[946].