— Это не смахивает. — Пидгирный вскочил из-за стола и начал кружить вокруг стула посреди кабинета. — Это и есть заговор.
— Против Зубика?
— Вы уже знаете, пан комиссар, — Пидгирный остановился и взглянул Попельскому в глаза, — почему мне важно, чтобы преступника схватили. Знаете, я все сделаю, чтобы этот выродок оказался в «Бригидках». Я рискну потерей своей репутации, но сделаю все, что надо… А вы пойдете на все, чтобы его схватить? Сможете действовать вопреки Зубику, чьи рассуждения сводят нас с пути?
— Вы предлагаете мне объединиться против Ирода? За спиной Зубика?
— Да. — Пидгирный не сводил взгляда с Попельского. — Я предлагаю вам объединиться и действовать вместе. Схватим его viribus unitis
[50]. Устроим на него засаду. Я знаю, как это сделать.
— Мы не можем с вами объединиться, потому что есть вещь, которая нас разделяет.
— Что именно? Национальность? Религия?
Попельский снял пиджак и уселся за своим столом. На голове у него оставалась шляпа. Комиссар сидел в тесном жилете, который казалось, вот-вот лопнет под напором его могучей груди. Закатил рукава сорочки, показывая крепкие руки, поросшие густыми волосами. Долго смотрел на доктора, вращая кольцо на мизинце.
— Вы хотите посадить его в «Бригидки», — тихо сказал он. — А я… Я хочу закатать его в бетон. Сбросить в Пелтву. В наш львовский Стикс. Вот, что разделяет нас. Полностью.
Пидгирный сел на стул, опираясь руками на колени. Долго всматривался в едва заметный уже красный узор на сером потертом ковре.
— Я обмолвился. — Доктор не сводил глаз с ковра. — Сегодня утром я изменил мнение. Нас больше ничто не разделяет, комиссар. Львовский Тартар — самое подходящее место для Ирода.
— Что случилось, что вы изменили мнение, пан доктор? — Попельский отклонился на стуле, который громко затрещал.
Медик молчал. Медленно шли минуты. Под окном послышались пьяные крики, громкий плач, резко засвистел свисток, по тротуару зашаркали подошвы. Видимо, какой-то бродяга переборщил, излечивая утром похмелье и не желая понять, что ночь давно миновала, а полицейские, которые тянут его в участок, нисколько не разделяют его Weltschmerz.
— Наш вероятный союз, — проговорил наконец Попельский, — я считаю настоящим, а не формальным. Соглашением двух друзей, которые в случае проблем будут защищать друг друга. Если и вы такого мнения, продолжим разговор.
— Именно так я считаю.
— А друзья, дорогой доктор, должны полностью доверять друг другу. — Попельский присматривался к ценному ониксу с понятным только ему каббалистическим символом на перстне-печати. — Друзья не могут скрывать тайн, связанных с делом, которое они расследуют. Вы согласны со мной?
— Конечно.
— Поэтому, прежде чем мы устроим засаду на Ирода, дайте мне искренний ответ на вопрос или даже на несколько.
— Вы ставите мне условия? — Пидгирный порывисто встал, как будто собирался выйти.
— Больше того, — Попельский говорил очень медленно. — Возможно, откровенность, на которую я рассчитываю, заставит вас выдать врачебную тайну. Что скажете?
Пидгирный закрыл глаза. Думал о своих сыновьях, одного из которых замучило НКВД, второй погиб в петлюровском войске, а третий ополячился. Мысленно перенесся во времени и увидел их в детстве: на Иордан его дети благородно сидят за столом в доме на улице Тарновского, созерцая святую воду, пампушки с чесноком и кутью, а за окном девочки поют щедровки. Видение доктора выходит за рамки хронологии: удивительно, но рядом с ними сидит его четвертый сын, которому сейчас два года. Его легкомысленная мать, танцовщица из кабаре, отдала ребенка на воспитание в какую-то семью ремесленников. Вспомнил, как получал докторскую степень. Положил тогда руку на древко знамени императорского университета в Черновцах и сказал на латыни: «Клянусь и обещаю». Не мог себе припомнить, что именно обещал и в чем клялся. Spondeo ас polliceor — только эти слова звенели в ушах.
— Я уже и так нарушил клятву Гиппократа, — тихо сказал Пидгирный.
— Когда рассказали про алкоголизм Янины Марковской?
— Да.
— Пан доктор, — Попельский заслонил окно, за которым неожиданно блеснуло солнце, — мой вопрос будет таким: что случилось с Яниной Марковской в ночь с понедельника на вторник? Она под вашей опекой, поэтому вы должны знать о ней больше, чем этот… разгильдяй. — Комиссар кивнул на загроможденный стол аспиранта Цыгана, который сегодня разговаривал с Марковской. — Об этом свидетельствует хотя бы ваше замечание относительно ее чрезмерного пристрастия к алкоголю… Я очень уважаю ваш профессионализм, но должен спросить: почему вы, судебный медик, занимаетесь госпожа Марковской? Может, она к вам сама обратилась? Тогда вы должны знать о ней немало…
— Да, мне известно о ней много, — задумчиво сказал Пидгирный. — Она позвонила мне утром, и я забрал несчастную женщину в больницу, где ее деликатно расспросил обо всем Цыган… Я знаю, что случилось с ней в ночь с понедельника на вторник… Но я должен быть уверенным, что это останется только между нами.
— Pacta sunt servanda
[51]. — Попельский прекратил забавляться печаткой.
— С ней случилась ужасная вещь, — начал Пидгирный.
* * *
Проснулась и открыла глаза. Ее сын висел в воздухе. Из детских уст, стиснутых большой рукой, не вырвалось ни звука.
Порывисто вскочила с кровати. Все ее ощущения обострились. Увидела набрякшую шею сына, на которой стиснулись черные пальцы. Тяжелый, железный удар в спину. Воздух ворвался в легкие, но не вышел из них. Не могла дышать. Задыхалась, будто упала грудью на бетон. Через несколько секунд вдохнула воздух сжатой гортанью. Желудок подпрыгивал. Потребленный вчера алкоголь выплескивался из сжатого судорогой горла.
— Твой сын будет принесен в жертву, — раздался мужской голос. — Иначе нельзя. Тогда мне бы пришлось отдать собственного! Я должен выбирать между своим и чужим ребенком. Что бы ты выбрала?
Она хотела крикнуть, но не могла. Захлебывалась кровью, рвотой, какая-то ладонь зажимала ей губы. Глазами, что едва не вылезали из орбит, она смотрела на своего сына, которого держал одетый в черное мужчина. Закрывал малышу рот, а пальцы другой руки зажал на тоненькой шейке. Она не могла пошевелиться. Ее угнетал страшный груз. Нападавших оказалось двое.
— Молчи, иначе задушу этого щенка, — тихо говорил палач. — Смотри, что с ним произойдет, если крикнешь.
Он сжал ладонь на детской шейке. Из носа мальчика потекла кровь, смешанная со слизью, в которой лопались пузырьки воздуха. Глаза малыша потемнели.
— Будешь тихо? — палач спросил почти ласково. — Подай знак глазами.