Эринии - читать онлайн книгу. Автор: Марек Краевский cтр.№ 26

Пожарные исчезли, а экипаж проехал Слонечною и остановился перед шлагбаумом, что загораживал въезд в фабрику. Попельский выскочил, вытащил браунинг и приказал вознице сесть на землю возле экипажа. Приковал его наручниками к колесу, пролез под шлагбаумом и огляделся вокруг. Он стоял на дворе, окруженном с двух сторон двухэтажными фабричными зданиями, из которых не доносился ни один звук. Одно из зданий было типичным цехом, второе — складским помещением с платформами и открытыми настежь дверями. Над двором возвышалась большая оштукатуренная стена соседнего дома. Заржавевшие дверные косяки, засохшие подтеки краски, паутина на дверях свидетельствовали о том, что эти здания давно никто не использовал. Пустая, заброшенная фабрика. Сняв пистолет с предохранителя, Попельский быстро побежал к складу.

Осторожно подступил к бочкам. В небольшой мастерской слева от него все окна на чердаке были распахнуты. Любой стрелок оттуда видел его как на ладони.

Комиссар задрожал: его видение сбывалось. На дворе, под платформой, было с десяток жестяных бочек с надписями «краска», «лак» и «отбеливатель». Некоторые стояли рядом, остальные — одна на одной. Лежала там и кирка. Попельский почувствовал, как его пронзил ледяной холод. Все совпадало. Все. Даже плач и рыдания ребенка, закрытого в одной из бочек.

Не заботясь о собственной безопасности, он схватил кирку и, подняв, сбросил крышку бочки, из которой доносился детский плач. Заглянул вглубь, и ему показалось, что сердце превращается в кусок горячего мяса, который быстро поднимается вверх, затыкая ему гортань. В бочке сидел ребенок, которого он хорошо знал. Трехлетний Казя Марковский. На обеих его ножках над коленями вырастали неестественные шишки. У него были сломаны ноги. И смещенные кости.

Казя Марковский скулил от боли. Одна-единственная пронзительная нота страдания вырывалась в конце фразы, а тогда вибрировала, искаженная рыданием. Глаза ребенка совсем опухли, щечки натянулись от плача. Ноженьки в теплых рейтузах неестественно изогнулись на дне бочки.

— Кто это с тобой сделал такое, Казик? — Попельский едва сдерживался, чтобы не заплакать.

Склонившись над бочкой, он осторожно просунул руки под мышками малыша. Подняв его вверх, услышал голос:

— Это я сделал.

С платформы спрыгнул человек, одетый в черное, и в новом, блестящем котелке. У него был приплюснутое лицо, тонкие усики и измазанные чернилами пальцы.

Попельский стоял, держа Казя перед собой, и смотрел на мужчину. Знал, что не может сейчас оставить ребенка, чтобы поймать преступника. Мальчик обездвижил Попельский, сделал его беззащитным и полностью отдал на растерзание палачу.

— Положи этого щенка на землю, — проговорил мужчина. — Ну, быстро! Клади его! Пусть эти его ножечки еще больше посмещаются!

Попельский прижал Казя к груди и стоял, не двигаясь. Знал, что если попытается положить его на землю, это вызовет у мальчика приступ ужасной боли.

— Сгинул сумасшедший, а дедушка байстрюка отправился на паломничество в Ченстохов, — проговорил мужчина. — Безумец повесился, а дедушка целовал тебе руки. За что, дорогой? За что?

Попельский не отозвался ни словом.

— Этого байстрюка на Жолкевской не завернул сумасшедший самоубийца, — мужчина повысил голос. — Это сделал я. Это я колол его ножом. Я ломал ему руки и ноги. Я запихнул его башку под колено. И все напрасно. Никто не убил меня тогда.

Попельский упал на колени, а затем низко склонил голову, как будто кланялся убийцы. По лицу незнакомца в черном пробежала тень удивления и радости. Это было короткое мгновение, но его оказалось достаточно, чтобы Попельский положил ребенка на землю, вскочил на ноги и вытащил из кармана браунинг. Казя, которого оставили на земле, жалобно застонал и на какой-то миг оцепенел.

Мужчина в котелке даже не вздрогнул, увидев пистолет.

— Вот этой киркой, — кивнул он головой на орудие, опертое на бочку, — я поломал конечности одному и второму байстрюку. Хочешь, скажу, как я это сделал? Я положил их между перекладиной кровати и ударил сбоку. Знаешь, как затрещало? Легкий треск, как будто хрустнуло, тогда я смещаю кости вверх, появляется шишка. Все вспухает. Очень хорошо. Очень. Этой киркой, вот этой.

Произнеся последние слова, он наклонился и толкнул кирку в сторону Попельского. Инструмент упал под ноги комиссару.

— Ну, убей меня, благородный шериф! — закричал он. — Это же тебе играючи! Поломай мне ноги и перебей кости этой киркой!

Попельский схватился за орудие. Казя Марковский лежал лицом в пыли двора. Слезы, что текли у него из глаз, делали канавы в песке. Слезы текли из глаз Казя, слезы хлынули из глаз Анатоля Малецкого, когда Валерий Питка душил его. Слезы ребенка, как будто ручейки в пыли, слезы извращенца — как просьба простить за несовершенные преступления. Слезы невинного ребенка и слезы невинного безумца. Поцелуй в руку, паломничество к Пресвятой Деве Марии, хорошие ботинки из магазина «Дерби», погиб невинный сумасшедший.

Казя стонал. Из его рта начала вытекать густая слюна. И тогда Попельский понял, что сначала должен помочь ребенку. И что он не спасет мальчика, если преступник будет цел и невредим. Чудовище нужно было связать.

— Ложись лицом вверх на землю, а ноги положи на бочку! — рявкнул Попельский, и его крик напугал Казя, что он на минуту замолчал. — Ноги на бочку, сукин сын! Немедленно! — Он взвешивал кирку в ладонях. — Сейчас почувствуешь, как этим перебивают ноги! Этой киркой! Вот этой!

Он примерился, а потом обеими руками поднял кирку над головой. И вдруг почувствовал мерцание в глазах. Резкий ветер подул на дворе, хряснув ставнями в пустом цеху. Комиссар оглянулся. Стекла разбивались, осколки со свистом падали вниз, блестя на солнце. Ставни ударяли о стену, и их крылья, словно зеркала, ослепляли глаза эпилептика. Вдруг часть цеха исчезла. Запрыгали черные пятна, начали сливаться в какие-то круглые формы. Попельский сунулся в карман и услышал голос Леона Гисса: «Вот тебе! Вот, на!» Пятна плясали и заполняли все вокруг. В ушах зашумело. Такие слуховые галлюцинации всегда предшествовали приступ. Это был эпилептический вихрь.

Солнце сильно пригревает. Попельский обливается потом в своем темном костюме. Несмотря на жару, на пляже никого нет. Вода волнуется, на ней опасно сверкает солнце. Но он не боится этого блеска. Осознает, что он переживает лишь сон, нереальное видение. Мог бы даже ущипнуть себя, но все равно ничего бы не почувствовал, потому что все вокруг, и он сам — это лишь платоновские тени и отражения вещей. Но на пляже есть еще кое-кто. На высокой башне стоит мужчина. Готовится спрыгнуть и машет рукой комиссару. Потом прыгает, выполняя в воздухе пируэт. Падает в бассейн, а вода фонтаном разливается вокруг. Попельский подбегает к краю и встревоженно ждет, пока тот выплывет. Вода постепенно успокаивается, становится незыблемой, твердой, как застывшая лава. Сквозь нее ничто не пробивается. Ни одна рука ныряльщика, ни одна голова прыгуна. Попельский щиплет пальцами кожу на своем предплечье. И тогда ощущает боль собственного, настоящего щипка.