Трагедия войны. Гуманитарное измерение вооруженных конфликтов XX века - читать онлайн книгу. Автор: Константин Пахалюк cтр.№ 137

Во-вторых, помимо ссылок на расследование комиссии под руководством Николая Бурденко и критики доступных документов, сторонники предлагаемой модели используют эмоционально окрашенные ярлыки, при помощи которых маркируют противников. Версия о расстреле НКВД польских офицеров называется не иначе как «геббельсовская». Если собеседник не соглашается с аргументами, добавляются эмоции: «Осознайте наконец, что вы защищаете версию Геббельса. Его устами глаголете» или «если вы предпочитаете верить Геббельсу, это немало говорит о вас, но совсем ничего — о реальных событиях в Катыни» ^[1227].

В-третьих, в качестве одного из аргументов противники официальной точки зрения используют ссылки на статью № 354.1 Уголовного кодекса РФ («Реабилитация нацизма»), апеллируя к тому, что Нюрнбергский трибунал якобы признал вину Германии за события в Катыни, что не соответствует действительности, но этот же закон предусматривает наказание за «распространение заведомо ложных сведений о деятельности СССР в годы Второй мировой войны», а также за «распространение выражающих явное неуважение к обществу сведений о днях воинской славы и памятных датах России, связанных с защитой Отечества» ^[1228]. Самый главный вопрос вызывают способы оценки «неуважения к обществу». Скорее всего, «общество» должно интуитивно понимать, что будет неуважением, а что — нет, а для этого оно должно быть относительно целостным с уже сложившимся представлением о знаковых исторических событиях, что не соответствует текущей ситуации. С одной стороны, государство защищает ставший сакральным образ Великой Отечественной войны и связанный с ним солдата-освободителя, народа-победителя, с другой — признает преступления, совершенные в период Второй мировой войны НКВД. И хотя в подобной политике внутреннего противоречия нет, люди, считая сакральным образ войны и Победы, не готовы признать военные преступления, даже если они совершены не в период 1941–1945 гг. и не воинами-освободителями. Не происходит различения сообществ (народа-победителя и НКВД, например) — таким образом, возникают сложности с формированием субъекта исторической ответственности.

Далее мы рассмотрим модели восприятия событий в Катыни, сторонники которых не предполагают наличия ответственных. Существует несколько смысловых контекстов, которые при признании официальной точки зрения тем не менее не предполагают акцентирование ответственности россиян (как власти, так и населения) за эти события, поскольку позволяют перевести разговор в другое русло.

Во-первых, Катынь маркируется как один из эпизодов в ряду репрессий. «Все знают, что это место трагедии, там захоронено примерно 4,5 тысячи поляков. Там нет ничего о том, что рядом с ними захоронено в два раза больше наших советских граждан, тоже репрессированных» ^[1229]; «наша история пронизана трагическими событиями, от которых пострадали люди, пострадало огромное количество людей, не только поляков — огромное количество граждан нашей страны сгинуло в период репрессий» ^[1230]. В таком случае Россия не может каким-либо особым образом отвечать за трагедию поляков, ведь Катынь рассматривается не как преступление против граждан Польши, а как часть сталинских репрессий в целом. Мемориальные мероприятия в Катыни в соответствии с этой позицией маркируются как поминовение «жертв тоталитарных времен» ^[1231], а сам комплекс — как «место общей скорби, важное как для России, так и для Польши» ^[1232]. Впрочем, подобная точка зрения опирается на тот факт, что на данной территории погребены и советские жертвы политических репрессий 1930—1940-х гг. В этом случае теоретически можно ставить вопрос об ответственности за репрессии, но современная Россия, по мнению сторонников описываемой модели, не имеет отношения к ним ^[1233].

Во-вторых, трагедия в Катыни рассматривается в контексте российско-польских отношений; в частности, сторонники этой точки зрения вспоминают ситуацию с советскими пленными в 1920-х гг. ^[1234] Представители политической элиты, как правило, завершают такие выступления призывом к диалогу (например, Дмитрий Медведев заявил на встрече с президентом Польши Брониславом Коморовским: «Нам нужно вообще заниматься восстановлением исторической памяти, включая и трагические события более раннего периода, я имею в виду период Гражданской войны в нашей стране, когда десятки тысяч красноармейцев, оказавшиеся в Польше, исчезли или погибли. По этим вопросам нам тоже нужно вести диалог, причем в абсолютно открытом и дружественном ключе, так как мы сегодня это делаем по катынским событиям» ^[1235]), а участники исторических пабликов говорят про историческую справедливость: «что-то у нас все молчат о том, что за два десятка лет до этих событий поляки наших пленных красноармейцев порядка 30 000 на тот свет отправили. Наши их исполнили, поделом значит»; «были пущены в расход исключительно те поляки, чья вина в геноциде советских военнопленных была доказана»  ^[1236]. Однако если убийство польских офицеров и интеллигенции — это ответ за смерть военнопленных в 1920-е гг., то «тогда давайте нанесем ядерный удар по Монголии — за Батыя и Мамая. Заодно татар порубаем шашками» ^[1237]. Подобная аргументация оказывается частью более сложной проблемы определения хронологических границ исторической ответственности, которая выходит за рамки дискуссий участников исторических пабликов. В этой связи примечательно, что редко в исторической памяти участников дискуссий о Катыни возникают более ранние образы, несмотря на сложность российско-польских отношений на протяжении истории.