— Кто… кто ты? — спросила Джессика и заметила, как странно звучат финские слова, когда она их произносит. Она уже сто лет не говорила по-фински.
— Джессика, слушай, — обратился к ней мужчина, вытирая кровь со лба. — Это была самозащита, — он говорил спокойно. Джессике казалось, что она различила какой-то диалект.
— Он…
— Даже не знаю. Не знаю, черт возьми…
В этот момент тело Коломбано обмякло, и его руки безжизненно упали по бокам. Джессика залилась беззвучными слезами.
— Нам нужно выбираться отсюда, — продолжил мужчина, нервно оглядываясь по сторонам. Он подошел к двери, через которую вошел минутой раньше, и убедился, что зал все еще был пуст. Затем он запер дверь и направился к наружной двери. Он осторожно приоткрыл ее, высунул голову и вернулся к Джессике.
— Ты же не хочешь торчать здесь и выяснять отношения с венецианской полицией. И я тоже не хочу. Мы должны оставить этот беспорядок позади. Возвращайся в Хельсинки.
— Мы? Кто?.. Кто ты такой, черт возьми?
— Я пришел, чтобы забрать тебя домой. О тебе беспокоятся.
— Кто беспокоится?
— Твоя тетя.
— Но…
— Джессика, — проговорил мужчина и сжал плечи Джессики. От него пахло несвежим табаком и немного виски. Лицо у него было жесткое, с глубокими морщинами, но нежное. — Там есть раковина, — сказал он твердым голосом. — Умойся и выйди вон за ту дверь. Она ведет к небольшому каналу. Улица выглядела пустой, когда я выглянул наружу. Но проверь, чтобы быть уверенной, прежде чем выйти. Никто не должен тебя видеть, ни при каких обстоятельствах.
— Но что… — заикалась Джессика, когда мужчина перевел встревоженное лицо на неподвижного Коломбано. Глаза скрипача были открыты, он смотрел в вечность.
— Я этим займусь. Отправляйся в свой отель в Мурано и жди меня там. Я приеду так быстро, как только смогу. А потом мы уедем. Я обещаю тебе, что все будет хорошо.
Джессика начала всхлипывать, глядя на мужчину. Только теперь она поняла, что слышит в голосе мужчины не диалект, а иностранный акцент.
— Как тебя зовут?
— Эрн, — ответил он, вытаскивая из нагрудного кармана полицейский значок. — Ты можешь мне доверять.
106
Джессика открыла глаза — ее веки были тяжелыми. Она увидела картину с изображением парусника, деревянный шкаф, широкую дверь в туалет для инвалидных колясок и маленький телевизор, свисающий с потолка. Она заметила знакомое лицо, туго стянутый пучок и одинокие пряди волос на фоне яркого солнечного света.
— Тина?
Морщинистая рука сжала ее руку. По худой щеке скатилась слеза.
— Так приятно видеть тебя после стольких лет…
Джессика изучала ее. Она покрасила волосы в рыжеватый цвет и, несмотря на многочисленные подтяжки лица, выглядела гораздо старше, чем помнила Джессика. Гордость и внушительность сменились хрупкостью и меланхолией.
— Ты даже не представляешь, как много я думала о тебе, Джессика.
— Чего ты хочешь? — Джессика повернулась к окну, и в комнате воцарилась тишина. У Тины явно не было готового ответа. Может быть, она пыталась что-то придумать и не смогла…
— Я хочу, чтобы ты не думала обо мне как о враге, — наконец начала она, вытирая слезящиеся глаза кружевным носовым платком, который достала из сумочки.
Джессика покачала головой. Ей трудно было понять, почему тетя приехала к ней именно сейчас, после стольких лет. Они так давно не виделись, что Джессика не узнала бы голос Тины, если бы не видела ее лица.
— А я и не думаю так. Но я и не думаю о тебе как о друге, Тина. — У Джессики сдавило горло. Ей на удивление трудно было понять, что у Тины на уме.
— Но… — прошептала ее тетя, и Джессика пренебрежительно махнула ладонью в воздухе.
— Мама тебе не доверяла, — Джессика слышала, как ее голос тоже падает до шепота.
Они обе замолкли.
— Твоя мать была больна, — наконец произнесла Тина дрожащим голосом. — Твоя мать была самым красивым и одаренным человеком в мире, но при этом она была очень, очень больна.
Джессика отвернулась и закрыла глаза. Она слышала это раньше, но не могла вспомнить где.
— Что ты имеешь в виду?
На мгновение Тине показалось, что она собирается отступить и воздержаться от высказывания того, что было у нее на уме. Снова закрыть сундук с признаниями, еще на следующие тридцать лет. Но глубокий вздох привел ее в чувство.
— Твоя мать была психически больна. Ей поставили диагноз параноидальная шизофрения в очень юном возрасте, — проговорила Тина. Ее нежная улыбка свидетельствовала об облегчении. Начинать всегда труднее всего. — Но благодаря лекарствам она смогла жить вполне нормальной жизнью и работать актрисой… Можно сказать, что она была необыкновенна в этом ремесле, несмотря на свою болезнь, но, возможно, и благодаря ей. С другой стороны, в такой аристократической шведско-финской семье, как семья фон Хелленсов, о психическом заболевании их дочери в 1970-е годы не говорили публично. Чтобы сохранить это в тайне, Терезу отвезли в частный психотерапевтический центр под руководством Камиллы Адлеркройц.
— Но… — пробормотала Джессика, чувствуя, как тяжесть поднимается от живота к груди.
— Если не считать легкой паранойи и внезапных приступов ярости, Тереза прекрасно справлялась с повседневной жизнью. К ужасу наших родителей, в возрасте двадцати лет она подала заявление и была принята в театральную академию, а через не слишком продолжительное время начала актерскую карьеру, которая, как ты хорошо знаешь, вышла на беспрецедентный по финским меркам уровень. Тереза познакомилась с твоим отцом, который работал сценографом в городском театре Хельсинки. Вскоре после этого родилась ты, а два года спустя — Тоффи. Потом вы переехали в Штаты.
Тина сделала глоток воды из пластиковой кружки. Морщины на ее тощей шее напоминали Джессике индейку.
— Почему ты говоришь мне это сейчас?
— Твой отец не хотел ехать в Штаты. Он чувствовал, что оставаться в Хельсинки было бы самым мудрым решением. Если не по какой-то другой причине, то ради тебя и Тоффи. К тому времени ваши родители унаследовали так много денег, что финансовый успех по ту сторону океана не имел бы никакого значения.
— Мама отправилась в погоню за своими мечтами…
— Это была не главная причина. Твоя мать ушла, потому что боялась остаться.
— Чего же она боялась?
— Камиллу Адлеркройц. — Тина выдержала короткую паузу. Из коридора донесся звон тележки с едой. — Адлеркройц отвергла претензии Терезы, заявив, что она бредит. Это было ее слово против слова сумасшедшей. Можно догадаться, кому все верили: шизофренику или уважаемому психиатру.
— Но… что говорила мама?